ЗОЛОТАЯ ПЫЛЬ МАХАЛЛИ

(Статьи, рассказы, эссе)

 

СЫН ОБЕЗЬЯНЫ

 

ВЫБОР

 

Никогда ничего не делал из-под палки. Суп был отвратителен. Уроки скучны: я отказывался понимать, как можно, проведя столько унылого времени в школе, заниматься тем же унылым дома. Уборочная страда по хозяйству вызывала только одно желание – сбежать. Орал, упорствовал, влезал на виноградник – подальше от узкого красного ремня, который, сложенный вдвое, недобро покачивался в маминой руке. Отец меня не лупил. Только беседовал. В миру его знали как третейского судью. Многим людям он помог не разлучаться.

 

Родители хотели видеть во мне то, чего я сам не видел. Ни в зеркале. Ни в себе.

Мама: «Будешь заниматься спортивной гимнастикой!» Ладно, буду, - если вы так хотите. Гимнастический зал, куда меня привели, крепко держа за руку, не понравился мне сразу. Пахнет чем-то кислым. Все прыгают. А люди постарше на всех кричат. Садиться на шпагат не хотелось страшно. Но было нужно. Кому, спрашивается? Мне? Нет. Висеть на перекладине тоже было невыносимо. К тому же тренер нещадно дубасил задубевшей «чешкой» по всем десяти пальцам моих ног и, багровый, кричал: «Тяни носок! Тяни носок!»… Простите, тренер, но дальше – не могу.

Рядом с дверью в гимнастический зал была еще одна. Открыв её из любопытства, я обомлел: в небольшой комнате - несколько человек; каждый - за отдельным столом; тихо; никто ни на кого не обращает внимания; что-то взвешивают на маленьких, чувствительных весах; взвешенное куда-то пересыпают… Незнакомый, очень тревожный, манящий запах. Тот, кто сидел напротив двери, поднял глаза, спросил:

- Нравится?

- Нравится.

- Тогда заходи.

Я зашёл – и надолго остался в комнате, где молчаливые люди делали патроны для охотничьих ружей. Я выполнял их поручения: взвешивал на аптекарских чашках дробь разного калибра, пересыпал ее в патроны, загонял пыжи. Только порох не давали мне. Не по возрасту. Это его запах встревожил меня тогда.

 

Для домашних – я честно ходил на тренировки. На которые не ходил. Обман вскрылся быстро. Меня отлучили от всего. Прощай, гимнастика. Прощай, оружие!

Родители какое-то время дулись и не разговаривали со мной. Я подслушивал их разговоры. «И в кого он такой растет?» Хороший вопрос.

Мне было нужно чем-то развлечь себя, и я принялся искать клад в нашем дворе. Перекопал весь. Я не откопал ничего вещественно-ценного. Зато нашел главное – желание искать.

Моим другом и терпеливым наставником была огромная старая урючина, на которую я вскарабкивался и в лабиринте ее ветвей находил путь к вершине. К вершине! Вероятно тот, кто рожден в год Обезьяны, в чем-то всегда верен родительскому знаку.

 

ЛЮБОВЬ

 

Я любил непрерывно. С детского сада. Имени своей первой пассии не помни. Помню только первые ощущения – на ощупь. В школе полюбил всерьёз. Наташа Т. Красивая. Отличница. Мне не чета. Нет, внешне я был ничего. Но учился плохо. До восьмого класса мечтал стать археологом (зря, что ли, перекопал весь двор!). Но после восьмого класса меня исключили из школы, правда, с испытательным сроком – на все летние каникулы: надо было где-то месяц отработать и заполучить отличную характеристику. Тогда педсовет, возможно, примет решение о восстановлении. В ту пору отец был председателем родительского комитета. Известие о моем отлучении от школы сильно его подкосило. Он – председатель родительского комитета, он – прошел сталинские лагеря, он – учит людей любить друг друга… И вот те здрасте: сын – балбес, исключенный из школы за поведение, противоречащие моральному кодексу строителя коммунизма. Серьезное, доложу вам, обвинение. Отец сложил с себя полномочия председателя родкомитета школы и отправил меня на месяц на работу к себе – на металлофурнитурный завод. Этот месяц я отработал честно, без поблажек от трудового коллектива, строго предупрежденного: пусть пашет как все! Пахал. И получил за это отличную характеристику.

Моё явление в школе первого сентября порадовало только Наташу. Мы снова сидели за одной партой. За время моего изгнания я начал писать стихи – глупые, но искренние. Я записывал их в тетрадь и на уроке тихо, локтем, подвигал её к Наташе. Она прятала её в портфель, а на следующий день так же секретно передавала тетрадь мне – со своими нежными комментариями, написанными против моих строк простым карандашом. Как я ждал возвращения тетради! В десятом классе мы оба увлеклись другими, переписка прервалась. Стихи продолжались – но уже без Наташи. Мы встретились через семнадцать лет. И – рухнули без оглядки!.. Всё. О чём теперь смотреть друг другу в глаза?..

 

БИТВА

 

Не помню, кому именно, – но ему накостыляли. Он пришел разбитый, в слезах. Его увидел участковый, вечно нетрезвый Агзам-ака, носивший в кобуре солёный огурец. Он поймал его за рукав и сказал: «Кто тебя обидел – не знаю, но всех надо наказать.»

В мою дверь постучался семилетний мальчуган и пролепетал: «Вас там зовут».

Я пришел на школьный двор. С одной стороны – толпа человек сто пятьдесят, с другой – груда металлолома, собранного пионерами. Идти надо было на мост через канал Анхор, где нас должна была поджидать орава с соседнего квартала. Весь контингент, повинуясь указаниям старших (а они шли впереди всех), двинулся к мосту – мимо кучи металлолома. Эту кучу разобрали быстрее, чем её собирали. У меня в руках оказалась какая-то деталь от раскладушки. Мы все орали – потому что было страшно идти в бой. Так, криками, мы подбадривали не друг друга, а самих себя.

Не знаю, кому вознести слова благодарности, но на том мосту нас ждала не орда таких же дураков с железяками, а десять кем-то предупреждённых милиционеров с пистолетами. Тогда я увидел настоящее оружие в первый раз. И испугался. И сейчас меня пугают три вероятности исхода драки: тебя могут убить; ты можешь убить; в драке все перестают быть людьми – и звереют.

 

ИСКУШЕНИЕ

 

Была осень. Для меня – пятьдесят четвертая. В три часа, когда даже ночь не хочет просыпаться, я возвращался с приличной вечеринки. Отпустил машину. И вдруг у соседнего дома – дерево, с облетевшей листвой, но с великолепными оранжевыми плодами. Хурма! Я не устоял перед красотой и искушением. Нет, не так! Я не хотел противиться ребенку, проснувшемуся во мне в три часа ночи. И тогда, несмотря на возраст, определенный авторитет и почти 90 кг, я снял башмаки и залез на тонкое, но выносливое дерево. Думаю, в ту ночь оно было ко мне благосклонно. Оно признало во мне прошлого, любящего самые верхние ветки. Дерево встретило сына Обезьяны и угостило его плодами. Что подумали обо мне никогда не спящие соседи? Так ли это важно. Седой ребенок ликовал.

 

СОБАЧЬИ ЦЕПИ

 

Родители решили больше не отправлять меня на лето в пионерские лагеря. Как я благодарен им за проявленное милосердие! Пребывание в тех местах было тяжким испытанием: несколько раз в день маршировать в строю, петь какие-то песни, до хрипоты выкрикивать речевки, дежурить в столовой, где готовили несытно и невкусно. Вероятно, уже в ту пору любая форма режима воспринималась мной как ущемление моих маленьких прав на свободное существование. Всё кончилось. Прощайте, лагеря!

Однако меня поджидал иной сюрприз.

 

На окраине города у деда была дача – правительственная награда за прошлые заслуги. Дом, сложенный из сырцовых кирпичей, состоял из веранды и двух крошечных комнат. Зато участок представлял собой огромное, великолепное пространство. Щедрая земля. Сто виноградных лоз. Фруктовый сад. Огороды. Множество роз. Роща. Овраги с густыми камышовыми зарослями. Несёшься вниз по их крутым склонам, продираясь сквозь камышовые преграды, и юркие змеи благоразумно расползаются в укромные места – подальше от бессовестных ног стремительных шалопаев. Глубоко внизу протекала река – широкий, густой, коричневый поток. В моем воображении это была Амазонка, стиснутая джунглями и высокими глиняными холмами.

В хозяйстве деда имелось ровно сто кур и одна немецкая овчарка – красавица и умница Джильда. Куры целыми днями бродили по необъятным просторам, смешиваясь с подружками с соседнего участка. Заборов не было; только виноградник со стороны дороги защищала высокая изгородь, сооруженная из крепких жердей.

Дед не утруждал себе тем, чтобы загонять кур в их общежитие, это каждый вечер проделывала Джильда. Как она отличала своих от чужих, я не мог постичь. Может быть, знала их всех «в лицо». К нам с братом Джильда относилась снисходительно. С гостями, коих по выходным собиралось человек до сорока, она держалась сдержанно и независимо. И никому, ни подросткам, ни взрослым, не позволяла себя погладить. Этой привилегией пользовался только дед – единственный человек, кому Джильда служила с бескорыстной собачьей преданностью.

 

Так вот. Сюрприз заключался в том, что родительской волей я был сослан на все лето на дачу. Там же оказался и мой двоюродный брат. Все бы хорошо. Если бы не ежедневная изнурительная трудовая повинность.

Дед был суровым человеком: старый вояка, полковник. Его привычки точно соответствовали его характеру, они были таким же продолжением крутого нрава, как шашка для руки. Как-то раз, выпив за ужином кувшин крепкого вина и разомлев от лозы и рассказов о своих подвигах, дед продемонстрировал, как в пору своей кавалерийской молодости он брился шашкой. Мы, сдерживая дыхание, наблюдали эту сцену и все ждали, когда же дед оттяпает себе полщеки острым, сверкающим клинком. Обошлось.

Едва ли не каждый день на огне в большой синей кастрюле бурлил борщ; дед любил это варево и имел обыкновение зачерпывать из глубины полный половник раскаленной лавы и выпивать ее залпом. Видимо, его желудок состоял из одних железных труб. Я давился этим нескончаемым борщом. С тех пор я его ненавижу.

В гневе полковник был страшен и неудержим. Не дай Бог, обронить слово во время его монолога, даже чихнуть считалось тяжким проступком. В лучшем случае, он мог просто отшвырнуть стул, рявкнуть что-то яростное и уйти прочь, сжав кулаки. В худшем… таких случаев немало на моей памяти.

Утром дед будил нас еще раньше, чем в лагере. Спасибо, что не заставлял ходить строем. А вот работать заставлял неумолимо. Зачем, скажите на милость, в семьдесят пятый раз перекапывать землю, в которую никто ничего не собирался сажать?! И мы в семьдесят пятый раз копали – от орешины до обеда. После короткой передышки находилась еще масса дел, и самым противным была чистка необъятного курятника. За одну ночь сто кур умудрялись нагадить столько, что приходилось орудовать лопатой, как на строительстве Большого Ферганского канала.

Наступило время сбора винограда. Грозди, похожие на маленькие люстры, надо было срезать секатором, затем бережно укладывать в корзину. Палило солнце. В высокой траве постоянно кто-то ползал: то ли ужи, то ли удавы. Тяжелые корзины приходилось тащить вверх по крутой тропе: двести двадцать шагов туда, двести двадцать шагов обратно, и так - двести двадцать миллионов раз. Надоело! Брат швырнул в меня гроздь изабеллы, я ответил ему тем же. Завязалась лихая перестрелка. Виноградный сок стекал с голых тел. Было весело. Да, было весело – пока не появился дед. Он летел на нас с тяжелой жердью в руках. Глаза горят, рот перекошен. Первым взвыл брат, потом я.

- Оба за мной! – скомандовал разъяренный полковник.

Дед завел нас в полутемную, прохладную кладовую, где хранилась всякая рухлядь, и стояли пухлые бутыли с вином. Под потолком висели какие-то крюки. Неужели повесит? Нет, нас ожидало другое наказание. Дед швырнул на деревянный пол две тяжелые собачьи цепи и приказал:

- На колени!

Было невыносимо больно и унизительно. Мы молчали. Я чувствовал себя побитым щенком.

Дед появился через час.

- Обеда не будет, прочь с глаз!

 

Около рощицы копошились куры – и дедовские, и соседские. Их было множество. Брат ловко подхватил одну и быстро свернул ей голову. Та даже не пискнула.

- Это ему за все, - сказал он мстительно.

На берегу реки разложили костер, дождались, когда прогорит. Курицу, не ощипывая, обмазали глиной и завалили горячими головешками. Брат порылся в траве и извлек бутылку вина, украденную у деда.

 

Мы заявились к вечеру, сытые, хмельные. Дед не смотрел в нашу сторону – и это хорошо. Джильда, как всегда, отправилась загонять кур в курятник. Обычно она быстро управлялась с привычной работой. В этот раз ее не было долго.

Мы сидели на топчане под яблоней и шепотом перекидывались какими-то байками.

Подошла Джильда. Села напротив. Она тяжело дышала. Джильда переводила взгляд с одного на другого. Неужели обнаружила пропажу? Такого упрека, каким были наполнены ее темные глаза, я не видел больше никогда – даже у обманутых женщин.

 

ТАШКЕНТСКАЯ ШПАНА

 

Бедные родители. Как жестоко они обманулись в своих надеждах. А всё потому, что их сын связался с плохой компанией, – будь она неладна! Но ведь это как посмотреть на компанию. Лично я не видел ничего плохого в том, что подружился с чиланзарскими – Вовкой Мерей, Славиком Кабанчиком, Витькой Греком и еще с десятком таких же шалопаев, каким был я сам. У меня тоже было прозвище – Винни. Так меня окрестил очень уважаемый человек по имени Ахмат из махалли Шанхай. На одноименного героя сказки я не был похож. Думаю, свое прозвище я получил из-за того, что знал чуточку больше приличных слов, чем мои приятели.

Сказать по справедливости, для общества мы не представляли никакой угрозы: к прохожим не приставали, сумки не резали, громко не ругались. Ну, просто образцовая шпана. Правда, при себе у нас всегда имелись рогатки, не те детские пулялки с резинками для трусов, а настоящие арбалеты – из двадцати шести прочных, тугих «венгерок», и в карманах всегда «дежурили» десятка полтора тяжелых гаек. Мишенями служили банки и бутылки, а полигоном – пустырь за кладбищем. Но в радиусе от Мукими до Домрабата плутал слушок: с этими лучше не задираться. Это не значит, что мы были единственными в том ареале. Таких стаек, как наша, было много. Просто мы были сплоченным коллективом, да и десять-пятнадцать «арбалетов» – нешуточный аргумент. Но, повторяю, вели мы себя смирно, хотя и не всегда. Стычки были неизбежны, но сами мы ссоры не искали. Даже к незнакомым ровесникам, оказавшимся в нашем районе, мы не относились враждебно. Случай, скажу вам, по тем временам довольно редкостный. Новичок в чужой среде обитания – все равно, что голый в толпе. «Правило чужака» действовало сурово. В конце 60-х – начале 70-х годов прошлого века автор этих строк неоднократно уносил разбитый нос и светящиеся круги под глазами из Рабочего городка, парка Тельмана, Чорсу, Тезиковки… Даже в родной махалле, когда отстроились после землетрясения новые кварталы, меня (и не только меня) донимала лабзакская шпана, и в пропорции трое на одного у меня не было шансов. Было страшно обидно и стыдно – особенно, когда ты провожаешь девочку из школы домой. Правда, потом старшие братья тех, кто с беспощадной регулярностью отрабатывал на мне приемы самоутверждения, прекратили это безобразие, и меня оставили в покое. Но в благодарность за покровительство я, сидя вечером в беседке с местными авторитетами, несколько раз в неделю терзал три единственных аккорда на гитаре и орал про то, что «пройдет всего три года, изменится лишь мода, - и мы с тобой пойдем гулять в Ташкент».

А чиланзарская шпана относилась ко мне с той степенью уважения, на какую только были способны четырнадцатилетние души. Обычно мы собирались во дворе, садились кружком на корточках, ставили в центр магнитофон, удлиненный шнур от которого тянулся до розетки в квартире Сережи Маленького, и слушали, слушали, слушали – Deep Purple, Led Zeppelin, Beatles, Rolling Stones, Animals, Slade, Who… Слушали запретное, не признаваемое вождями, учителями, революционными тетями и дядями.

 

В то время нужно было равняться на Павлика Морозова, ходить строем с благодарственной песней про счастливое детство. А детство, по нынешним «рыночным» меркам, нас не баловало. Шиковать не шиковали – денег не было, да и выбора тоже. Разве что фарцовка на Сквере предлагала какие-то искушения в виде импортных сигарет, жевательных резинок, каких-то шмоток. А нас привлекали фотографии музыкантов, переснятые с неведомых заграничных журналов и продаваемые по пятьдесят копеек за штуку (это шестнадцать стаканов газводы с сиропом и два коробка спичек). Как на чудо смотрели мы на диски – на эти недоступные по цене диковины, наполненные, как мы знали, музыкой, которой мы заслушивались, - имея только заезженные бабины и охрипший, скрипучий магнитофон «Яуза».

Однажды впятером мы вскладчину купили третий альбом Led Zeppelin. За сорок рублей! Это были огромные деньги – половина чьей-то месячной зарплаты. Слушать диск собралось человек пятнадцать. Бережно распечатали. Убедились, что «лейбл» соответствует содержанию. Двумя пальцами уложили пластинку на проигрыватель. Ювелирно опустили иглу. Но вместо Immigrant Song понеслось то ли «Косил Ясь конюшину», то ли что-то похожее на леденящий душу свист косы. Короче говоря, нас крепко надули.

 

Каждое воскресенье мы приходили в парк культуры и отдыха. Здесь собиралось много народу. Это было место, где можно было с удовольствием дефилировать в брюках клёш, в рубашках с «огурцами» и в таких узконосых туфлях, что пальцы в них свихивались в невообразимую конструкцию. А танцплощадка около озера была своеобразным подиумом, на котором происходила демонстрация нарядов и красоты. Какая дрожь продирала от чудесных мини-юбочек, будто сшитых из двух носовых платков. Ах, девочки семидесятых! Каким трепетом наполняли вы неопытное сердце, какое геройство распирало мою тощую грудь! Каким огнем светились ваши глаза, подведенные дешевенькой тушью! Где вы, милые модницы семидесятых?..

Помню, всех перещеголял Володя Чёрный – двадцатипятилетний сердцеед и хулиган. Он появился на танцплощадке в «клешах» невероятной ширины, внизу которых, как на елке, светились крошечные лампочки, соединенные проводками с двумя плоскими батарейками, спрятанными в карманах брюк.

В парке собиралась вся окрестная шпана. Стайки здоровались друг с другом – словно обнюхивали: не пахнет ли скандалом. Но какое-то неписанное правило запрещало портить праздник воскресного дня. И мы, идя в парк культуры и отдыха, не брали с собой наши рогатки.

 

ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ

 

Вечера интернациональной дружбы были мероприятиями скучными, но обязательными. Республиканский Дом молодежи имел договор с Бюро международного молодежного туризма «Спутник» на обслуживания иностранных групп, посещавших Ташкент. Заморскую публику надлежало развлекать девять месяцев в году.

Как правило, для каждой туристической группы назначались шефы – местные организации, фабрики, несекретные НИИ и заводы. Они за свой счет устраивали гостям разовые автобусные экскурсии по городу, а под конец пребывания – эти самые интернациональные вечера дружбы. Проводились они по одному сценарию. За столами рассаживались в шахматном порядке, через одного: гость, наш. Из угощений – фрукты, пирожные, сухое вино. Комсомольский вожак шефской организации произносил вступительную речь, в которой сообщал о количестве комсомольцев и их достижениях. Потом следовало несколько номеров художественной самодеятельности. И напоследок, примерно на час-полтора, диск-жокей, то есть я, гонял развлекательную танцевальную программу.

Разумеется, под видом «комсомольцев» всегда присутствовали один или два сотрудника госбезопасности. Они проводили с шефами соответствующий инструктаж: о чем можно говорить с иностранцами, какие вопросы надо пропускать мимо ушей, сувениры принимать обязательно, но потом все подаренное следует показывать «инструктору» и т.д.

В дискотечное пространство Дома молодежи, как в караван-сарай, сходились туристические караваны из Европы, Азии, Австралии и обеих Америк. Представители разных континентов и вели себя по-разному: японцы – сдержанно, американцы – бесшабашно, немцы – чопорно, французы… как французы. Каюсь, погрешил: далеко не все вечера были скучными.

Как-то штатный «комсомолец» предупредил: «Будет группа из Швейцарии, очень тяжелый и капризный контингент. Ты уж постарайся, и смотри – возможны провокации».

Швейцарцы ввалились шумной гурьбой: молодые, веселые, дерзкие. К моей стойке подошли два парня: один бесцветный, другой узколицый. Их сопровождала переводчица – единственная заслуживающая внимания.

- У нас в Берне сегодня выступает группа «Rolling Stones», - заявил бесцветный. – Мы все сожалеем, что должны быть здесь, а не на стадионе, где через час начнется концерт.

«Дорогой, тебя кто сюда звал?!» - мысленно спросил я.

Позже переводчица по секрету шепнула мне: «Они еще в самолете гадали на спор, чего на улицах Ташкента больше – машин или ослов».

Гости вели себе непринужденно и бесцеремонно. Они забавлялись тем, что кидали друг в друга виноградины, галдели, и никто не слушал не пунцового от натуги комсомольского вожака, ни бедную участницу художественной самодеятельности, певшую о несчастной любви.

Штатный «комсомолец» нервничал и, наконец, подал знак: «Давай!». И я дал – от души, на полную мощь всех венгерских колонок, новейший диск «ролингов» «Emotional Rescue». Швейцарцы захлебнулись и притихли. Такого они не ожидали - «Rolling Stones» в Ташкенте! С торжеством победителя смотрел я на бесцветного: на нем лица не было, только два огромных глаза, выпуклых от изумления.

Гости пустились в пляс, вовлекая в него нескладных комсомольцев. Вечер завершился без провокаций.

 

Если собрать все курьезные случаи, можно написать отдельную книжку о Доме молодежи. Я видел, как от разгневанной итальянки удирали два местных паренька, уяснивших наконец, чего она от них добивается. Как громко и красочно неслись им вдогонку горячие тирады отвергнутой матроны. Помню переполох, когда на первый административный этаж вылетела страшно напуганная уборщица и стала звать на помощь. Она привела толпу «спасателей» на площадку между лестничными пролетами, где обнаружили одинокого финна. Огромный рыжебородый викинг стоял в углу, приткнувшись к стене, и плакал навзрыд. После долгих расспросов выяснилось, что он не помнит не только номер, в котором остановился, но и напрочь забыл свое имя. Кто-то вспомнил, что час назад видел бедолагу в ресторане Дома молодежи.

Помню преподавателей русского языка из французских провинций, вообще не говоривших на русском языке. Единственным «полиглотом» оказалась веселая толстушка Жаклин – она гордо продекламировала три слова: «Ресторан. Водка. Любов», а потом вспорхнула на стол и сплясала что-то чертовски восхитительное.

Впрочем, все это мелочи, мелочи. Не они заставляют память встрепенуться.

Однажды произошла техническая накладка, за которую позже я благодарил Его Величество Случай. На вечер, устроенный в честь туристов из Польши, неожиданно явилась еще и группа из Франции, приглашенная по ошибке. Благо, организаторы перехватили нежданных гостей на входе. Перед удивленными французами расшаркались, извинились, и выпроводили восвояси.

Я откровенно скучал. Комсомольский лидер бубнил по бумажке что-то нескончаемое. На «вертушке» ждала своего часа пластинка Марыли Родович. Время тянулось и посмеивалось надо мной.

И вдруг всю эту преснятину прорезал и разогнал прочь необыкновенный запах. Да, сначала я уловил поразительный аромат. А потом увидел Ее. На ней было вечернее платье – маленькое черное платье. Гибкая. Независимая. Организаторы забеспокоились: кто впустил?

Она шла по проходу между столами, не обращая внимания на притихшую публику. Она смотрела на меня и улыбалась. Я смотрел на нее, забыв, что надо бы ради приличия… Какое приличие?!

- Ноэль хотела бы купить пластинку с узбекской музыкой, - сказала переводчица, которую я не заметил.

- Здесь не продают пластинки. Ноэль не откажется от подарка?

Ноэль засмеялась. В ее зрачках плясали чертенята. Мне требовалась передышка, и я скрылся в подсобной комнате за занавесом. Вернулся с тремя пластинками. Принимая подарок, Ноэль коснулась моих пальцев.

Она шла медленно, словно давала мне возможность смотреть ей вслед. Я закрыл глаза. Она уходила.

 

Вечер интернациональной дружбы свернулся около одиннадцати. Обычно я задерживался допоздна; когда не хотелось возвращаться домой, оставался ночевать на кожаном диванчике. Входную дверь наверху заперли, у меня был свой ключ. Я сел на диванчик, закурил. В колонках тихо журчало что-то под настроение. Только настроения не было. Она ушла, но ее запах остался. Выпить, что ли?..

В дверь позвонили, потом еще раз. Кого принесло? Пошел открывать. Я злился: теперь ее запах будет преследовать меня?

Открыл дверь. Ноэль в джинсах и рубашке. Улыбается. Указала пальчиком на порог: «Я могу войти?»

…Уличный свет никогда не тревожил дискотечное пространство. На циферблате ее часов было пять. Она подчеркнула острым ноготком цифру 7 и взмахнула руками, как крыльями. Жест был понятен: улетает. Она приложила ладонь к моей груди, потом – к своей. Я понял.

В половине шестого я вышел ее провожать. На площадке перед Домом молодежи французы грузились в «Икарус». Прощание было коротким. Ноэль опустила что-то в карман моей рубашки и на миг прижалась к моей щеке. Из автобуса вырвались аплодисменты, и женщины кричали: «Vive L’Amour! Vive L’Amour!».

«Икарус» пропал за поворотом. Я извлек из кармана подарок Ноэль – крошечный флакон ее духов.

 

ДИСКОТЕКА ЭПОХИ ТРАВМАТИЗМА

 

В 1980-м году свобода была непозволительной роскошью. Слова, поступки, манера поведения, присущие в полной мере только свободному человеку, порицались без апелляций и каких-либо оправданий. Коммунистическая мораль зорко и жестко следила за своими подопечными.

Вот и наши комсомольские идеологи были недовольны:

- В бордель превратили клуб для ученых! – горячился завотделом ЦК. – Развели тут иностранную порнографию! Мы вам покажем, как надо родину уважать!

Собственно говоря, весь сыр-бор разгорелся из-за одного единственного слайда, который в общей обойме появлялся на экране во время дискотечной программы. На слайде были изображены ярко-красные губы, вытянутые в длинный поцелуй. Мы – автор этих строк и зам директора Дома молодежи Евгений Рахманов приложили руку к сердцу и что-то торжественно пообещали. Злополучный слайд больше не показывали. Маленький комсомольский вожак успокоился. Тогда он еще не знал, какой ему уготован сюрприз.

 

Чтобы стало понятно, о чем идет речь, позволю небольшое справочное отступление. В конце прошлого века Дом молодежи находился под эгидой Центрального Комитета ленинского комсомола Узбекской ССР. В комплекс Дома молодежи входили гостиница для иностранных делегаций, посещавших Ташкент по линии бюро международного молодежного туризма «Спутник», огромный ресторан «Шодлик», выставочный зал, ЗАГС, театральная студия «Ильхом» и клуб молодых ученых, где каждый вечер проходила дискотека. Без ложной скромности скажу: в то время это была одна из лучших дискотек в столице. К нам приходили красивые люди. Актеры театра на Таганке, Ленкома, «Лицедеи».. Мне посчастливилось познакомиться с Инной Чуриковой, Александром Абдуловым, Михаилом Андреевичем Глузским, Евгенией Симоновой, Николаем Ерёменко, Борисом Хмельницким. Я дорожу короткой дружбой с Леонидом Филатовым. Удивительный человек.

 

Пришло время Международного кинофестиваля, который традиционно проводился в Ташкенте в четные годы, начиная с 1968-го. Город ожил и преобразился. Тысячи поклонников осаждали Панорамный кинотеатр: одни – в надежде приобрести билет на любой фильм, другие – в надежде увидеть известных киноактеров и, если повезет, получить автограф.

В ресторане «Шодлик» (по протоколу фестивальных мероприятий) устраивали фуршет для четырехсот гостей. Программа вечера была стандартной и скучной: накрытые столы и художественная самодеятельность. Ко мне подошел член совета клуба молодых ученых и сказал:

- Есть сорок человек, которые хотят провести вечер как-то по-другому. Можно устроить для них дискотеку?

Да не вопрос! Вот случай, когда можно – в обход запретам – показать новую программу: слайд-фильм «Дали». Два месяца мы создавали эту пятнадцатиминутную ретроспекцию. Женя Рахманов раздобыл через знакомых в Москве красивый и дорогущий альбом с репродукциями картин Сальвадора Дали. Дома, в Ташкенте, их пересняли, получилось около трехсот слайдов. Отобрали половину, скомпоновали по своему разумению. Нашли удачное музыкальное сопровождение.

И пробил час дебюта. В зале, за столиками – говорящие на разных языках актеры, режиссеры, сценаристы, операторы. Люди Кино. Профессионалы. Строгие судьи.

Вышел к ним, объявил: слайд-фильм «Дали» - и скрылся за белым занавесом, на который – на просвет – были нацелены два проектора «Витязь». В зал из двух сорокапятиватных колонок венгерского производства потянулись первые звуки Shine on you crazy diamond Pink Floid. Я слышал тишину по ту сторону занавеса. Чем откликнется она через пятнадцать минут?! Чем аукнется негодование комсомольского бонзы? Дали?! – сто костров на его мазню! Сюрреализм?! Нет и не будет никакого другого направления в искусстве, кроме жизнеутверждающего и правдивого соцреализма! «Мы вам покажем, как надо родину уважать!» Слайды вставлялись в гнезда проекторов вручную. Ладони взмокли.

Последний кадр. Shine on you…удаляется в коду. Вышел к зрителям. Первое, что увидел, - огромные глаза Михаила Андреевича Глузского: «если вы сошли с ума, - то я с вами».

Сколько длилось молчание в зале, не помню. Евгения Симонова отпила из пустого бокала. Поднялся сирийский режиссер и зааплодировал. Вслед за ним встали другие. Я улыбался и глотал слезы. Первые слезы свободы.

Завотделом слёг. Через три недели появился. Шёлковый. Вкрадчивый. Оказывается, нам разрешили в рамках какого-то концерта показать «Дали» в Доме знаний (ныне – Русский драмтеатр).

 

1980-й год не был щедр на радость. Мир покинули вокалист австралийской рок-группы AC/DC Бон Скотт, вокалист и гитарист британской группы Joy Division Ян Кёртис, ударник Led Zeppelin Джон Бонэм, советский актер, поэт, исполнитель Владимир Высоцкий, французский певец Джо Дассен, в Нью-Йорке был убит Джон Леннон…

Завотделом сообщил: дискотечный репертуар будет раскроен так: семьдесят процентов – советская музыка, тридцать (а лучше – меньше!) – зарубежная. Приговор окончательный.

 

Я уволился в канун дня рождения ленинского комсомола. Получил полный расчет и соответствующую печать в трудовой книжке. Директор Дома молодежи попросил отработать самый последний вечер – собиралась вся элита ЦК ЛКСМ.

Оратор произнес слова поздравлений и пожеланий. Минута была торжественная. Усилить ее было просто необходимо. Я включил на полную мощь гимн Советского Союза. Все встали. Они еще не знали о том, что у музыкального комплекса венгерского производства имелось две «вертушки» – и на второй наготове ждал диск с записью того же гимна. Когда собравшиеся на свой праздник комсомольцы собрались садиться, гимн зазвучал снова. Я стоял и с удовольствием во второй раз слушал музыку Александрова. Завотделом зло вращал белками. Его бесили моя наглость и его бессилие. Я стоял навытяжку с серьезным лицом. Но душа моя праздновала. Я был свободен.

 

ГРЕХОПАДЕНИЕ ПРОДЮСЕРА ИЗ ЗИМБАБВЕ

 

Ташкентский международный кинофестиваль 1982 года. Сотни гостей из разных уголков планеты. Город украшен приветственными растяжками и киноафишами. Толпы жаждущих заполучить автограф или хотя бы издалека посмотреть на своих кумиров.

В кинозале «Узбекфильма» устраивались закрытые просмотры для коммерсантов от кинематографа: одни продавали кино, другие его покупали.

Зато Дворец искусств был открыт для обычной публики, правда, попасть туда было не просто – желающих всегда оказывалось больше, чем мест в кинотеатре.

 

Днем участники фестиваля подчинялись организационному регламенту: экскурсии, творческие встречи, просмотры, приемы, фуршеты с художественной самодеятельностью. Ближе к ночи, когда десятки автобусов доставляли утомленных жарой и впечатлениями гостей к подножию гостиницы «Узбекистан», начиналась совсем другая жизнь. Местный ресторан превращался в шумный, разгульный Вавилон. Музыканты обрушивали в зал шквалы эстрадных опусов. Публика, перекрикивая децибелы, гомонила без умолку, и разноязыкий гвалт только подчеркивал сходство с известным столпотворением. Ни одного свободного столика. Густая смесь ароматов кухни, винных паров и парфюмерных испарений забивалась в ноздри и дурманила голову.

Официанты – молодые, крепкие парни с внимательными глазами, скрывая пд униформой звание не ниже лейтенанта госбезопасности, обслуживали гостей с безупречной вежливостью.

Танцы, смех, споры, брудершафты носились по всему пространству, как шаровые молнии. Никто не думал о целомудренном отдыхе в тихом номере, - как можно пропустить великолепную возможность отвязаться по полной программе в кругу разноплеменных коллег по кинематографическому цеху, не блеснуть нарядом или остроумием, не показать себя во всей своей знаменитости!

Знаю, знаю, о чем говорю. Я был свидетелем этих ослепительных кутежей. Я тоже, как и все заложники ресторана, вдыхал умопомрачительную смесь местной кухни, винных паров и дорогих духов, - хотя и не имел официального разрешения присутствовать на редкостном празднике жизни.

Мои знакомые – аккредитованные переводчицы представляли меня на всех строгих кордонах как глухонемого режиссера по звуку из Аргентины, потерявшего бейдж, удостоверяющий личность. Эта невинная ложь каким-то магическим образом сходила с рук, и я присутствовал и на закрытых просмотрах, и на официальных приемах, и на хлебосольных банкетах, и, конечно же, на беспрецедентных ночных пиршествах в гостиничном ресторане. Милые переводчицы не требовали от меня особых знаков внимания и просили только об одном – вести себя прилично. Мне это удавалось, правда, не всегда. Когда я, черт знает в который раз пригласил на танец замечательную советскую актрису Ларису Лужину, ее соседи по столику громко возмутились, и только подлетевший метрдотель (подполковник?!) вернул смутьянов в состояние взаимного радушия.

 

Да, ночные кутежи были эмоциональным апофеозом фестивального образа жизни. И только один человек упорно не поддавался их соблазну. Продюсер из Зимбабве мистер Мбото. Так он себя представлял. Он был совершенно неопределенного возраста и очень маленького роста (мои спутницы предположили, что он – пигмей и, возможно, даже вождь племени). Мбото не курил, не пил спиртного. Его отличали подчеркнутая сдержанность, деловой вид, почти военная дисциплина. Пока кинематографическая богемаа, нежась в постели, приводила себя в адекватное чувство после бурной ночи, зимбабвиец ровно в девять уже стоял возле каравана красных пустых «Икарусов». Его аскетизм стал легендой и мишенью для острословов.

 

Последняя ночь вылилась в форменный шабаш. Ресторан заполнился до предела. Человек двадцать, а в их числе мои спутницы и я – глухонемой звукорежиссер, разместились на веранде. Бутылок оказалось больше, чем закусок, и хорошее настроение наступило быстро.

И вдруг, в самый разгар веселья, на веранде появился…мистер Мбото. По глазам было видно – созрел для греха. Ему соорудили место за тесным столом, но продюсера потянуло к бару. Одна из переводчиц попросила меня приглядеть за ним. Ох, напрасно она попросила.

С мистером Мбото мы расположились за стойкой. На нас в упор смотрела большая женщина в кружевном переднике; на ее больной голове было затянуто белое вафельное полотенце. Она недовольно дышала.

Заказали бутылку шампанского. Молча выпили. Маленький продюсер жестом потребовал повторить. Молча выпили вторую. После третьей я забеспокоился: иссиня-черное лицо вождя стало пепельно-серым. Он белозубо улыбнулся и заказал четвертую. Это был перебор. Я потянул его прочь от бара. Пробираясь сквозь плотные джунгли танцующих, натолкнулись на пышную красавицу с пушистой косой; дева пылала румянцем в объятии верзилы восточной наружности. И тут случилось непредвиденное: чрезмерно расслабленный и послушный мистер Мбото, которого я тянул за руку, как ребенка, не желающего идти в детский сад, вдруг рванул вперед, оттолкнул гиганта – откуда столько сил?! – и, крепко обхватив изумленную красавицу и уткнулся в нее лицом лицом чуть ниже груди. Оскорбленный партнер, что-то рыча по-арабски, принялся отрывать от девы щуплого, плотно прилипшего продюсера. Запахло международным скандалом. Но, слава Богу, обошлось. Мбото как-то сразу обмяк, отлепился от партнерши и шатко побрел в сторону веранды. На выходе стояли в ряд четыре официанта во главе с метрдотелем. Они все видели. И вот те новая беда! Мистера Мбото сильно качнуло, и он плашмя рухнул прямо к их ногам. Они смотрели не на него, а почему-то на меня. Я развел руками: дескать, бывает. А потом, быстро подняв за штаны и воротник, вынес на веранду, как рулон, безжизненное тело вождя. За столом мгновенно впали в глубокое молчание. В глазах спутниц я прочитал немой, жесткий упрек. А за что, собственно?! – я продюсеру не нянька!

 

Утром фестивальная публика грузилась в автобусы. В аэропорт – и по домам. Мистера Мбото нигде не было видно. Его переводчица, бледная от волнения и страха, кинулась к администратору гостиницы. Ее успокоили, сказав, что господин из Зимбабве еще затемно укатил в аэропорт на такси. И еще сообщили, что, уходя, он обернулся и низко поклонился парадному подъезду гостиницы «Узбекистан».

 

НАСЛЕДСТВО

 

После ужина Сосо, подобревший от старого вина, повел меня на веранду. Пахло морем и кипарисами. Небо, точно к празднику, вывесило все свои звезды. В саду потрескивали цикады.

 

Сосо, продолжая начавшийся за столом разговор, сказал:

– Жить ты научишься сам, никуда не денешься, а вот нарды… Кто тебя научит?

Он вышел и вернулся с длинным прямоугольником в чехле черного бархата.

На этой доске еще мой отец играл. Дорогие нарды. Не в смысле денег. Их хороший мастер делал – перс. У него был один глаз и золотые руки. Они мне как память дороги. А в смысле денег – тоже. Многие хотели купить. Каменный дом за них давали. Зачем мне менять нарды на их дом? Их дом я в эти нарды и так выиграю. Садись.

Нарды были изумительной работы. Две доски из палисандра скреплены серебряными пряжками. Перламутровые инкрустации в обрамлении золотых нитей изображали тигра и какую-то чудесную птицу. Светлые фишки вырезаны из клена, темные – из вишни. Желтоватые игральные кости с тонкими прожилками – аз-захр, зары – выточены из слоновьего бивня. Нарды источали едва уловимый запах чего-то соблазнительного и запретного, как грех.

 

Сосо усмехнулся и приступил к азам обучения.

– Без ума зары не бросай. Сожми в кулаке, согрей, пошепчись с ними по-доброму, попроси, потом бросай. Пальцами фортели-мортели не крути – зары такие фортели-мортели не любят. Они сильных любят, честных. Хотя крутить тоже можно.

Год назад врачи запретили Сосо курить – сердце старого цеховика все настойчивее подавало сигналы терпящего бедствие. Теперь он только посасывал пустой мундштук, иногда, в забывчивости, стряхивал призрачный пепел.

 

По паспорту Сосо – Иосиф Виссарионович Давиташвили. Невысокого роста, широк в плечах. По всему видно: крепкий был человек. Но сдал. У него была внешность классического грузина, правда, слегка карикатурная. На голове кепка-аэродром, под кепкой мясистый, поклеванный оспинками нос, под носом черные с проседью, аккуратно подстриженные усы. Усы Сосо холил, то и дело приглаживал специальной щеточкой.

Сосо чем-то походил на своего знаменитого тезку, и, как мне показалось, старался подчеркивать это сходство. Одевался Сосо скромно, жил неброско. Правда, у него имелся двухэтажный дом на побережье. Но разве кого-то в Сочи удивишь двухэтажным домом. В этом раю Сосо слыл добропорядочным гражданином и очень уважаемым человеком. Все свои дела он вершил через надежных людей в других городах огромной страны.

Я остановился у Сосо на неделю погостить. Он встретил меня как родного. У Сосо были тесные интересы с моим дядей.

 

На третий день моего обучения начались чудеса – я стал вчистую обыгрывать Сосо. Поначалу он отнесся к этому снисходительно: дескать, новичкам везет. Потом это ему надоело. Старик нервничал и горячился.

– Ты не имеешь права так играть! Кто тебя учил так играть?!

– Вы, дядя Сосо.

– Черт тебя учил!

Сосо закрыл нарды, пососал мундштук.

– Сынок, никому не говори, что я тебе проиграл. Ладно?

Я дал клятву.

 

По ночам было слышно, как Сосо с кем-то подолгу говорит по телефону. Грузинскую речь я не понимал, но по тому, как Сосо кричал в трубку, не трудно было догадаться: случилось что-то очень серьезное. Сосо все глубже мрачнел. В нарды мы больше не играли. Домашние вели себя тихо. За столом не шутили. Даже внучка Сосо, шалунья и непоседа Тамара, не включала, как прежде, свой оглушающий магнитофон.

Я пропадал на пляже, до позднего вечера гулял по городу, наслаждался курортным настроением и линиями загорелых красавиц. Эгоизм молодости не допускал к сердцу ни одной грустной ноты.

 

Перед самым рассветом в доме вспыхнула тревога. В окно я увидел бегущих по дорожке врачей. К дому одна за другой подъезжали машины. Большой сад заполнялся л–юдьми. Они еще не знали, что Сосо ушел от них навсегда.

 

После поминального застолья мы с Давидом, старшим сыном Сосо, вышли на веранду. Ничего не изменилось в мире. Блестели те же звезды, так же перекликались цикады. Пахло морем и кипарисами. Некстати вспомнилось: древние греки, когда-то жившие на этом побережье, считали кипарис деревом печали.

Мы сидели в плетенных креслах, курили. Долго молчали. Потом Давид сказал:

– У отца был смешной талисман. Вот этот. – Он извлек из кисета тонкую полоску черного хлеба – жесткого, как дерево.

– Отец всегда держал при себе. Где взял, не знаю. Отец говорил, что этот хлеб его от нищеты и тюрьмы бережет.

Давид поцеловал кусочек черствого наследства, затянул кисет и спрятал его во внутренний карман пиджака, поближе к сердцу.

Из городского парка прилетели звуки музыки. В темноте сада кто-то глубоко вздохнул. Я посмотрел на Давида. Он спал. Наверное, мне показалось.

 

АНГРЕНСКОЕ САФАРИ

 

Мне повезло: в 1985 году я стал корреспондентом Узбекского телеграфного агентства - республиканского отделения ТАСС. В офисе я не засиживался – командировки следовали одна за другой: получил задание, уехал, вернулся, отписался, уехал…

Журналистика открыла для меня удивительное пространство – Узбекистан. 1425 километров – с запада на восток, 950 километров – с севера на юг. Города, кишлаки, горы, пески, карьеры, цеха, юрты… И люди. Замечательные люди.

Редакционные задания случались самые разные. Выпадали такие, что в сравнении с ними три похода к стоматологу могли показаться Диснейлендом. Но не о них речь. Вспомнилась одна удивительная командировка. Правда, удивительной она стала позже, а в начале…

«Завтра – в Ангрен, на угольный разрез. И чтобы через восемнадцать часов материал о профсоюзной жизни разреза был готов!»

Какой разрез, какая профсоюзная жизнь? Жизнь одна! А на дворе 24 декабря – Канун, так сказать не в слух. Спасибо, шеф, за прелюдию.

Никому не интересна твоя кислая физиономия, точнее – две: со мной отправлялся тоже не очень-то энтузиастный фотокорреспондент Борис Юсупов.

Ангрен – город хорошо знакомый. Пришли в горком, к секретарю по идеологии Василе Акбаровой. Чудесный человек. Друг. Напоила горячим чаем. Позвонила в контору угольного разреза. Через полчаса за нами прислали машину. На интервью и фотосъемку ушло три часа. Заночевали в гостинице, утром собирались отбыть в Ташкент. Но утром в номер принесли телефонограмму; сотовых телефонов, понятно, в ту пору не было – из редакции позвонили в горком. Телефонограмма гласила: «ТАСС убедительно просит прислать фотоматериал о необычной встрече Нового года на периферии. Вам необходимо привезти данный материал из Ангрена». Здрасти-напасти! Необычная встреча Нового года в Ангрене! А где ее взять?

 

Васила задумалась. Я грыз какое-то печенье. Боря смотрел в окно. За окном серость. С начала декабря на город не упала ни одна снежинка, хотя горы были уже засыпаны снегом.

- Так, - сказала Васила деловито, - сейчас все придумаем и организуем. Могу устроить субботник, и горожане посадят сто елок!

Я скривился. Боря смотрел в окно.

- Хорошо, - продолжала Васила. – Завезем с гор десять самосвалов со снегом, устроим горки и детей на санках.

Печенье стало совсем противным. Боря смотрел в окно.

- Ладно, - не унималась милая Васила, понимая всю важность момента.

Но тут Боря Юсупов заорал: «Есть сюжет!» - и, подхватив кофр с аппаратурой, вылетел из кабинета. Вернулся счастливый. Есть сюжет! Оказывается, в Ангрене в ту пору гастролировал какой-то московский зооцирк. Боря увидел, как на площади выгуливали слона.

- Со слоноводом я договорился, - частил фотокорреспондент с горящими глазами. – Надо три бутылки водки: одну ему, две слону. Завтра в десять утра встречаемся! Нужны Дед Мороз и Снегурочка!

- Сделаем! – Сказала Васила. Она позвонила в клуб и обо всем договорилась.

 

В десять утра слоновод, как обещал, привел на площадь слона. Слон был огромный. За ним по асфальту волочилась длинная толстая цепь, прикованная к задней ноге.

Возле площади находился универмаг; на втором его этаже, на открытой площадке была пивная, где с утра собралось немало посетителей. Слон направился в ту сторону.

Мы – слоновод, Боря и я – пошли за ним. Остановившись, слон задрал хобот – ровно к перилам пивной. Там восторженно зашумели, и публика мигом выстроилась вереницей – от барной стойки к этим самым перилам. По рукам пошли кружки. Слон время от времени отправлял полный хобот себе в рот и пил пиво. Делал он это с видимым удовольствием.

- Алкоголик? – поинтересовался я на всякий случай.

- Не беспокойтесь, - сказал слоновод, - он не напьется. Когда очень холодно, мы его обычно водкой отогреваем: четыре бутылки на ведро воды. Он привычный.

Вокруг площади собралась огромная толпа. Гаишники перекрыли движение. На зеленом «москвиче» подъехали Дед Мороз и Снегурочка. Борина идея сесть на слона сразу не понравилась артисту клуба и он снял ватную бороду. Он наотрез отказался работать без дублера и забился в дальний угол машины.

И тогда Боря Юсупов обратил ко мне полные слез глаза. Его взгляд мне страшно не понравился.

- Даже не думай об этом, - процедил я сквозь зубы.

- Ну, пожалуйста! Такой сюжет!

Черт бы их всех побрал: и редакцию с ее заморочками, и Борьку с его сюжетами и жалостливой физиономией…

- Да вы не бойтесь, - успокоил слоновий вожатый, - он в цирке детей на себе катал. Главное, сахаром его кормите, - он сладкое любит. Рафинаду купите, и все будет в порядке.

Я ничего не успел сказать, а Боря уже летел из универмага с двумя пачками сахара.

Долг есть долг, ничего не поделаешь. Да и как отступить, когда вокруг столько народу ждут от тебя подвига – будь он неладен. Враз повеселевший здоровяк из клуба нацепил на меня бороду, нахлобучил колпак, три раза завернул в необъятный красный халат с блестками.

- Вы ножку ему на хобот поставьте, - инструктировал слоновод, - он вас сам на спину поднимет.

«Давай, корреспондент, давай, клоун», - подбадривал я себя.

- Детей в цирке он всегда катал? - спросил я в последний раз, ставя ногу на толстый хобот.

- Пять лет назад. Может, забыл уже…

Слон подбросил меня, как гадальную монетку. Я рухнул на его широкую спину, а когда поправил съехавший на пол-лица колпак, понял, что шея слона находится в противоположной стороне. С трудом развернувшись, я тут же наткнулся на поднятый хобот, требующий сахар. Высота была страшная, - дорожный светофор не дотягивал до моего нижнего ребра. Снегурочка с елкой в руках встала в пяти метрах перед слоном (ближе подойти отказалась). Боря впал в экстаз. Его Nikon-аппарат трещал без остановки, с удовольствием глотая кадр за кадром.

Хобот поднимался каждую секунду. Сахар молниеносно убывал. Ноги, растянутые на шпагат на широкой шее слона, грозили отвалиться в разные стороны. Пот заливал глаза.

- Помаши приветливо рукой! – режиссировал Боря.

«Ненавижу эту работу!» - хрипел во мне автопилот.

Двадцать бесконечно долгих минут длилась эта пытка. Сахар закончился. Слон начал мотать головой и двинулся вперед. Вожатый побледнел и крикнул:

- Слазь!

Помню, был какой-то полет и много чего-то острого… Потом выяснилось, что слон освободился от меня, как от лишнего груза, от которого более не было никакого прока, и я врезался лицом в елку, не задев, к счастью, Снегурочку.

В агентстве я появился густо забинтованный и счастливый. В ТАСС были в восторге. Все снимки получили высшую категорию качества.

В новогоднюю ночь я старался не смотреть на ярко украшенную елку.

 

БУХГАЛТЕР

 

Профессия журналиста превратила меня в кочевника. Домашние видели меня редко – едва ли за год наберется два месяца оседлой жизни. Я даже собирался подарить им больший фотопортрет – чтобы не забыли, как выгляжу. Но не подарил. На фотопортрет не было времени. Командировки следовали сплошной чередой, и каждая была по-своему интересна. Впечатлений и воспоминаний накопилось столько, что на старости лет обязательно возьмусь за перо, а пока некогда, опять нужно бежать.

 

Вторая неделя июля, с четвертого по двадцать первое, выпала на Москву. Я поселился в ухоженной гостинице, в номере для одиночек. Каждый визит в столицу – мой личный подвиг, за который не награждают Георгиевским крестом, благо хоть командировочные приличные. Гигантские расстояния, миллионы лиц, беготня, давка в метро. Сибаритская ташкентская походка не вписывалась в местный режим, и десятки локтей то и дело втыкались в чужеродное тело.

Первый же день выжал из меня все жизненные соки. Чтобы их восстановить, я спустился вечером в ресторан. Посетителей было немного. Официант заставил себя ждать. Прежде него возник какой-то человек и спросил:

- Вы один? Никого не ждете?

Если бы не его аккуратная внешность, я бы принял его за сутенера – обычного персонажа гостиничного сервиса.

- Что нужно? – Получилось грубовато, но незнакомца это не смутило.

- Мне нужна ваша помощь.

Неужели, попрошайка, подумал я; но не был он похож на метрополитеновских выжимальщиков слезы и рублей, одинаково поющих: «Мы не местные, отстали от поезда, люди добрые, подайте…». Одет он был в льняной костюм нездешнего покроя, который в пересчете на деньги мог бы в течении месяца прокормить целый поселок. И дунуло от него чем-то приятным: то ли от Дольче, то ли от Габбано, то ли от обоих сразу.

- Присаживайтесь.

Человек в льняном костюме сел напротив.

- Разрешите представиться: Владимир, я директор совхоза в Эн-ске. Совхоз – миллионер, и я его очень люблю.

«Так, - подумал я, - уже хорошо, если не врет».

- Ну, а чем я-то в таком случае могу вам помочь?

- Видите ли, сейчас, - он посмотрел на часы, - через пятнадцать минут придут две дамы. Они подруги, обе из соседней с Эн-ском области. Об одной из них я наслышан давно, и крайне в ней нуждаюсь. И вот только вчера мы случайно встретились на выставке. Это большая удача, но боюсь, что в присутствии подруги она не согласится на мое предложение. Вы могли бы взять подругу на себя?

- В каком смысле?

- В любом. Все заказы по ресторану, и если что-то еще, я оплачу. Договорились?

Черт меня дернул согласиться, но просто что-то или кто-то шепнул мне в среднее ухо: соглашайся, помоги, он хороший парень.

- Ладно, дамы так дамы. Меня зовут Михаил.

- Спасибо, друг! Я тебя представлю как своего армейского товарища, с кем служил на Дальнем Востоке.

- Где, где?

- Далеко на востоке. До географии, надеюсь, дело не дойдет. Ты что предпочитаешь: водку, коньяк, виски?

 

Дамы действительно появились через пятнадцать минут. Взглянув на одну из них, я чуть не потерял сердце и остатки хорошего настроения. Она была…как бы потактичнее?.. Не знаю, что носил в душе этот гадкий утенок, какое бесконечное одиночество оградило доступ к простым радостям и отталкивало от нее любой лучик света? Не было в ней ничего такого, что могло бы привлечь внимание самого непритязательного мужчины, коим, к слову сказать, я не являюсь. Даже красивое розовое платье не спасало ее от какого-то незримого, несправедливого наказания. Волна тоски шла впереди нее и захлестнула меня прежде, чем я пожал ее холодные, дрожащие пальцы. «Неужели, это мне? – подумал я. – За что?» Мое уныние не ускользнуло от тоскливой женщины, она все поняла.

Спасибо директору, он быстро меня успокоил, шепнув: «В розовом – моя». Я ушам своим не поверил, но о вкусах не спорят. Он поднялся им навстречу. И, то ли забыв, то ли от волнения, представил меня Гавриилом. Какая разница, именем какого архангела тебя назовут. Главное – будь достоин. Мне сделалось хорошо и почти радостно. Подруга тоскливой женщины была восхитительна.

- Марина, - представилась она, но вы можете называть меня Мари.

Директор заказал столько, что три официанта носили и относили все до полуночи. Музыканты, до этого лениво щипавшие музыку, встрепенулись, ожили, восстали, как фениксы из пепла, и, щедро осыпанные эн-ским золотым дождем, виртуозили все, что им диктовал директор плодоовощного совхоза. Он танцевал только с женщиной в розовом, и на ее удивленном лице зарождалась неизвестная ей улыбка.

 

Марина, то есть Мари, ворковала всю ночь и называла меня то Гаврюшей, то Гавриком, то Гавроном. А утром, уходя, сказала:

- Федор, мне было с тобой волшебно.

Ну, и на том спасибо.

 

Через год мне выпал жребий отправиться в Эн-ск. Вот тут я вспомнил о директоре плодоовощного совхоза Владимире и заехал к нему. К его дому меня проводил абсолютно трезвый тракторист. Владимир встретил меня широко и громко. Я вспомнил вечеринку в гостиничном ресторане.

- Знаешь, друг, я очень хотел, чтобы та женщина в розовом платье приехала в мой совхоз работать бухгалтером.

- Удалось уговорить?

- Людмила! – позвал директор.

В комнату вошла женщина, поддерживая двумя руками большой тяжелый живот. Она улыбалась и была прекрасна. Я поднялся и опустил глаза. Мне стало стыдно. Женщина подошла и поцеловала меня в лоб.

 

ЗАРАФШАН: АЗС ДЛЯ НЛО?

 

В редакцию информационного Агентства пришел человек. Он заметно робел, и, казалось, сам был не рад своему визиту.

– Сергей Георгиевич Азадов, - представился посетитель, - директор Ташкентского уфологического центра.

Разные люди бывают в стенах Агентства: ученые, врачи, артисты, производственники, аграрии. Тот, кто «общается» с инопланетянами, был первым и единственным.

– Чем могу помочь?

– Видите ли, – начал гость, волнуясь, – вы можете мне не поверить, но такая проблема существует и нельзя закрывать на нее глаза.

Слушаю, киваю:

– Дальше.

– Дело в том, что несколько дней назад в тридцати километрах от Зарафшана в пустыне потерпел крушение инопланетный корабль.

Пять с плюсом! У меня земных проблем невпроворот, а тут еще НЛО на темя!

– Вот свидетельства, – Азадов извлек из портфеля два небольших кусочка, похожих на оплавленное стекло.

– Это спекшийся песок с места крушения. Возьмите, они снимают головную боль: достаточно приложить их к виску – как рукой снимет. А это, – протянул два отпечатанных листка, – подробный отчет Поверьте, всё – правда.

Я обещал подумать, записал номер телефона гостя.

«Стекляшки» убрал в карман, чтобы дома присоединить их к своей коллекции – нескольким десяткам камней, привезенных из разных уголков Узбекистана. Пусть лежат как средство от головной боли, на всякий случай.

Случай представился незамедлительно. Получил срочное задание: командировка в Зарафшан, и Центральное рудоуправление (ЦРУ). Совпало так или инопланетяне всё предусмотрели? Совершенная чертовщина!

Зарафшан – удивительное место. Летишь над бурой пустынной землей – и вдруг вырастает город, белый многоэтажный мираж. В аэропорту меня встретил Василий Васильевич Повереннов, руководитель службы жизнеобеспечения объектов ЦРУ, и отвез меня в гостиницу.

– Отдыхайте. Вечером жду к себе домой, угощу настоящей кедровой настойкой из Сибири.

Я бродил по городу, поглядывал на небо: где-то же они летают…

Повереннов оказался интересным собеседником, а настойка – изумительной.

– Можете считать меня сумасшедшим, – сказал Василий Васильевич, – но тогда и все население города следует записать туда же. Корабли, или НЛО, как будет угодно, навещают нас часто. Их видели тысячи людей: и над карьером, и над летним кинотеатром, и просто над городом. Случалось, кого-то из жителей забирали к себе в «гости», потом возвращали обратно. С этой категорией мы проводим особую работу. К нам приезжали специалисты из Союзного Минобороны, – город-то стратегический, – проводили гипно-суггестивное тестирование невольных «пассажиров», их рассказы фиксировали на магнитофон. У меня целый архив этих кассет, позже послушаете. А это, – он достал из ящика комода увесистую плитку спекшегося кварца, – я привез с того места, где погиб корабль, точнее – они сами его ликвидировали: отвели от города и сожгли. Что-то случилось не борту; кораблем управляли два биоробота. Откуда такие подробности? Есть у нас один удивительный человек – женщина-экстрасенс, которая видит человека насквозь почище рентгена. Через нее и происходят сеансы «общения», на которых мы получаем информацию оттуда, – указал Повереннов не темное окно. – Это дело, как и все прочие визиты, находится на контроле у горкома и КГБ. Так-то.

Утром мы погрузились в вертолет, всегда находившийся у Повереннова под рукой; он же им и управлял. Сначала сделали несколько кругов над гигантским карьером, в котором открытым способом добывают золотоносную руду. По его серпантину вверх-вниз медленно двигались двадцатитонные «МАЗы», казавшиеся мелкими букашками. Дух захватывало. Вертолет нырнул вправо и юрко запетлял между холмами. Вскоре показалась пустыня Кызылкум – Красные пески. Когда-то здесь нашли останки динозавров, чей возраст, по мнению палеонтологов, насчитывает 95 миллионов лет.

– Мы на месте, – сказал Повереннов и ткнул пальцем вниз.

Под нами на песчаной глади были отчетливо видны два черных круга: один большой, примерно шесть метров в диаметре, другой поменьше. Оба круга, на мой взгляд, имели правильную форму. Честно сказать, их вид меня не впечатлил, я был разочарован; мне представлялась иная картина: груда инопланетных обломков, живописно распластавшиеся фигуры биороботов… Хотя и было сказано, что корабль и роботы–пилоты были сожжены дотла.

Покружив некоторое время над местом катастрофы, вернулись в город. Повереннов на служебном УАЗе отвез меня к себе на дачу. Достал магнитофон, поставил на стол высокую стопку кассет.

– Здесь записи всех опросов тех, кто имел близкий контакт с инопланетянами. Если вдруг почувствуете приступ страха, не обращайте внимания. Никакой угрозы нет. А вот мне все время кажется, что кто-то копается в моей голове – как в архивном ящике. Еда и напитки в холодильнике. Через два часа я за вами заеду.

Я слушал рассказы людей, имевших «счастье» столкнуться с неведомым. В них было много общего: встретили там-то, выглядели как люди, забрали на корабль, предостерегли, что скоро на Земле все чаще будут происходить природные и техногенные катастрофы… Но несколько раз повторялась информация, привлекшая мое внимание. «В земной коре вашей планеты существуют разломы, источающие энергию, свойства которой не известны людям. Эта энергия необходима для заправки космолетов. Зарафшан и его окрестности тоже являются энергетической базой, чем и привлекают внимание межгалактического транспорта».

Я написал материал о том, что видел и слышал. К моему удивлению, статью опубликовали в специальном журнале. Сергей Азадов получил приглашение на Международный симпозиум уфологов в Токио.

 

В каменных «галереях» Центральных Кызылкумов хранятся тысячи наскальных рисунков. Эти изображения, по аналогии соседних регионов, обследованных археологами, можно датировать примерно II-I тысячелетиями до нашей эры. По сведениям геологов, работающих в Букантау, некоторые петроглифы напоминают изображения летательных аппаратов и человекоподобных существ в скафандрах.

Информация об этом инициировала в 1987 году организацию экспедиции по поиску возможных следов палеоконтакта – свидетельств посещения территории Узбекистана представителями внеземных цивилизаций. В состав экспедиции вошли уфологии, ученые, журналисты. Отправным пунктом был избран Зарафшан. Затем – горные массивы, отроги и пространства Букантау, Алтынтау, Бохали, Чиилисая, Аркансая, Сармыша…

Среди множества петроглифов обнаружили изображения, резко выделяющиеся из общего ряда. По мнению Сергея Азадова, в некоторых из них присутствуют черты техницизма, напоминающие летательные аппараты. В конце концов, древний человек бесхитростно изображал только то, что видел сам.

 

P.S. Скоро земные дела и заботы оттеснили зарафшанскую историю. Вроде не произошло ничего особенного, если бы не одно странное обстоятельство. С книжной полки, где располагалась коллекция камней, исчезли «стекляшки» –свидетели катастрофы. Никто из домашних к ним не прикасался. Исчезли бесследно, будто и не было их никогда. Жаль. Головную боль они действительно излечивали.

 

СУХОЙ ЗАКОН

 

После чрезмерно сытного обеда, устроенного директором Зарбдорского совхоза-миллионера в честь корреспондента Узбекского телеграфного Агентства, прибывшего описать его удивительные достижения, этот корреспондент, переполненный лучшими образцами национальной кухни, пытался, насколько это возможно, удобнее устроить тяжелое тело на двуспальной кровати в номере областной гостиницы.

 

В ненужный момент раздался стук в дверь, потом еще – скромно так, можно сказать, пугливо. Поднялся с трудом и без желания открыл. А за порогом – уже знакомый главный бухгалтер совхоза: невысокого росточка, круглый со всех сторон; персиковая улыбка на розовом лице; сцепленные руки поддерживают круглый живот; пухлые большие пальцы, что-то подсчитывая, крутятся без остановки.

 

Мы же вот только расстались! Зачем явился?

– Салам алейкум, – произнес бухгалтер с непонятной мне радостью. Приглашение войти вежливо отклонил, через порог сообщил:

– Директор-ака приглашает потом встретиться. Я заеду, дэ. Хоп? – Он улыбнулся еще шире, поклонился, исчез.

 

Было три. Бухгалтер приехал в пять. Сели в «Жигули» зеленого окраса.

– Куда едем? – спросил я.

– А, на озеро. Там всё – вообще! – откликнулся бухгалтер. – Рыбу уже споймали, дэ, большой. Жарить будут.

– Опять? Только что же был плов и шашлык, – удивился я.

– Нормально, – сказал бухгалтер. – Мы так кушаем, дэ.

 

Ехали два часа. Меня клонило ко сну. Асфальт закончился, началась пыль. Справа камыши, слева крутой спуск к каналу. Из камышовых зарослей вырвалась огромная собака и побежала рядом, хрипло облаивая незваного гостя: я сразу понял, что это относится ко мне – не так выгляжу, не так пахну. Огромный, ростом с машину, азиатский алабай заглядывал в стекло, со злым удовольствием показывал отточенные клыки. Через пару минут отстал, скрылся в камышах. А я, впечатлительный, тут же подумал: «Затаился. Ждет. Не меня ли?» Опасаюсь больших собак. Впрочем, маленьких тоже. Я давно заметил, что беспризорные собачонки, битые и гонимые, ведут себя куда приличнее, чем домашние и ухоженные: эти, спущенные с поводка, ухитряются обгавкать и подло куснуть за ахиллесово сухожилие.

 

Картина, внезапно открывшаяся передо мной, затмила всё! Огромное, как арена древнеримского цирка, солнце над темным озером. Прямо у воды горят костры, и два человека жарят на палках рыб, развернутых к огню, как большие книги. Чуть поодаль – грузовик с фургоном и зажженными фарами; его аккумулятор питал лампу в тысячу свечей, которая освещала длинный стол под белой скатертью, уставленный тарелками и хрустальными фужерами. К столу придвинуты стулья с высокими спинками.

 

– Вот, – сказал бухгалтер. И мы вышли из машины.

Вслед за нами – допустим, с востока и запада – прибыли кавалькады автомобилей. Это приехали два директора сопредельных совхозов со своими свитами. И тут открылась для меня одна необыкновенная, чрезвычайно важная особенность. Встреча происходила на границе двух районов. Поэтому стол был установлен таким образом, что одна его половина находилась по эту, а другая по ту сторону границы. Рассаживались тоже в определенном порядке: директора во главе стола друг против друга; по левую и правую руку от каждого – главный инженер, главный агроном, главный бухгалтер. Я оказался в центре.

На столе изобилие. Спиртного нет.

 

Поднялся бухгалтер; ему директор принимающей стороны доверил слово; волнуется, крутит пальцами так, словно они живут отдельно от него.

– Салам аллейкум. Вот, встретились. Всё хорошо, дэ.

Помолчал. Обратил ко мне открытые ладони.

– У нас дорогой мехмон, он вообще, дэ, посланник бога. Мы вообще рады. Его зовут Михаил. А как отчество?

– Фёдорович.

- Вот! А можно будем вас называть Михаил Сергеевич?

Я пожал плечами: «Пожалуйста».

Бухгалтер, приободренный, повел речь дальше.

– Михаил Сергеевич, вам нравятся люди, кто вот здесь?

– Замечательные люди!

– А вот на столе, что кушать, вам нравится?

– Да.

– Уважаемый Михаил Сергеевич, мы хотели бы спросить: чего-то, дэ, вообще не хватает, а?

Я понял и сказал:

– Очень сильно не хватает.

Бухгалтер преобразился.

– Можно чего-то сюда добавим?

– Давно пора! – согласился я.

Директор кивнул. Дверцы грузовика распахнулись. Быстро поднесли ящики с водкой и коньяком.

 

Скоро за столом разговаривали все: бухгалтер с бухгалтером, агроном с агрономом, инженер с инженером, директор с директором. Все говорили на узбекском. Я слушал. Донесся обрывок: «Я виноградник не убил». «И я не убил». И кто-то мне в ухо: «Виноград не только пить можно, кушать тоже можно».

 

Около трех часов ночи все поехали провожать сначала одного директора. Он постучал кулаком в железные ворота, и за ними сразу забегали. Вынесли дыни, пирожки, лепешки, виноград, воду, напитки. Дыни рубили большими ножами на капотах машин.

Потом поехали провожать другого директора. И все повторилось.

В гостиницу меня привезли, доставили, внесли…

 

На рассвете раздался стук в дверь. На пороге - бухгалтер, крутит пальцами. Трезвый, как минарет. Улыбается.

– Салам аллейкум!

Я помнил, что мне сегодня вылетать в Ташкент.

– Вот! – сказал бухгалтер и показал на коридор. Там стояли коробки, наполненные фруктами и бутылками.

– Мы сами всё погрузим, – опережая моё недоумение, заверил он. – Самолет чуть-чуть потом полетит, чуть-чуть попозже. Не спешите, дэ.

 

«Вот такой компот, профессор»

 

…В «Правде Востока» за 2003 год прочитал воспоминания Александра Файнберга о тех временах, когда горе не выбирало адресатов, а послевоенное детство «резвилось» между нищетой и голодом.

 

«…Ну что ж, кинщик? Механика твоя, пленка моя. Крути ж её в обратку. Туда, в «сороковые, роковые, военные, пороховые». Ага! Именно туда. Ведь только там и нигде больше нет ничего вкуснее жмыха. Ах, как мы – пацаны – его воровали! Тырили, как говорится, из крытых кузовов полуторок и ЗИСов-5, которые выкатывались сквозь ворота винзавода номер семь, что по-над Саларом на Первушке.

 

Не пойму, из чего там жмых делали. Ведь не масложиркомбинат. Спиртовое производство. Разве что из гузапаи основной продукт гнали, а для отжима семечек особый цех был. Не знаю, не ведаю. Вижу только машины. Вот мы на ходу цепляемся за дощатые борта, ныряем под брезент и скидываем деревянные ящики с этим кормом для колхозных буренок на пыль нашего переулка. А потом – «Му-у-у!». Кайф! Наедаемся до отвала».

 

И вдруг поднялось в памяти, как обелиск, пронзительное стихотворение.

 

Осень 1942-го

 

Тузик мокнет под оградою.

А у нас на завтрак – свекла.

А у нас окно громадное.

Дождик капает на стекла.

Подышу и нарисую

точку, точку, запятую.

В нашей группе малышовой

все рисуют человечков.

А у нас сегодня снова

не топили утром печку.

А на улице – пикап.

Дождик, дождик, кап-кап-кап.

Витька знает стих про дождик.

Витькин папа был художник.

Точка, точка, запятая,

минус – рожица кривая.

Мама мне галоши купит,

когда буду в старшей группе.

Дождик, дождик, кап-кап-кап.

Дождик капает на стекла.

А на улице река.

А у нас на полдник – свекла.

 

Так росли «шестидесятники». Сильные. Умные. Гордые. Честные. Марлен Хуциев, Александр Галич, Юлий Ким, Новелла Матвеева, Юрий Визбор, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Булат Окуджава, Иосиф Бродский, Александр Файнберг...

 

Помимо замечательного поэтического дара Сашу отличал и другой очень редкий дар – необыкновенная щедрость. Та искренняя щедрость, с какой он делился своими стихами, куском хлеба, последним рублем. Уверен: корни этой щедрости уходят в те «сороковые, роковые».

 

…Безмерно благодарен событиям и людям, которые составляют «золотой фонд» моей памяти. Вспоминая их, поднимаешься над суетой, отряхиваешься от ненужных мелочей и ничего не значащих мыслей; ты получаешь дорогую возможность посмотреть с высоты на всё, что окружает тебя, да и на себя нынешнего – тоже.

 

Я часто обращаюсь к одному из самых лучших эпизодов, случившихся в моей шестидесятилетней жизни.

 

Дело было в конце мая. Неожиданно встретил человека, кто был первым наставником, правившим до неузнаваемости мои стихи, и в таком виде их публиковали в газете «Пионер Востока».

 

Мы не виделись больше двадцати лет, разъехались по разным адресам – и вдруг буквально лицом к лицу столкнулись в двухмиллионном городе. Он занимал важную должность в Союзе писателей Узбекистана, а я к тому времени был (или мне так казалось?) уже сколько-нибудь заметным журналистом.

 

«Экс-наставник» предложил мне бесплатную путевку на местный Парнас – в Дом творчества писателей в Дурмени. Конечно же, я согласился.

 

Постоянные командировки по республике приучили к быстрым сборам; походная сумка всегда была наготове; уложил в нее самые необходимые вещи. Среди них особое место заняла общая тетрадь в коленкоровом переплете, специально купленная по такому случаю. В Доме творчества надо творить.

 

Поднялся на третий этаж. Только вставил ключ в замочную скважину – дверь напротив открылась. Из своей творческой одиночки вышел Саша Файнберг. В синей футболке. Всклокоченный. В руке свернутая в трубку рукопись.

 

– Мишка, ты как здесь? Тебя в Союз приняли?

 – Если бы приняли, ты бы узнал об этом первым. Просто прибыл сочинить что-нибудь нетленное.

 – Это хорошо. Будет компания. Сейчас убегаю. Увидимся завтра.

 

Номер в Доме творчества имел аскетический формат: кровать, тумбочка, два стула, письменный стол у окна, настольная лампа под зеленым металлическим колпаком, пустой графин на стеклянном блюде и три стакана, перевернутые кверху дном. Эти были кстати. Я прихватил с собой пятизвездочный «Арарат», который прислал в подарок хороший знакомый – директор совхоза-миллионера из Зарбдорского района.

 

Ночью настежь распахнул окно. Наслаждаясь горной прохладой и деревенской тишиной, я открыл тетрадь, разровнял кулаком границу сгиба и в ожидании вдохновения принялся чертить на чистой странице какие-то каракули.

 

И тут, за тонкой, как в коммуналке, стеной сосед обрушился на печатную машинку. Стучал он лихо, без пауз. Я подумал: «К нему пришла Муза. А может, это моя ветреница ошиблась номером?»

 

Машинка трудилась без устали. Я смотрел во тьму за окном и слушал этот трещоточный псалом во славу творчества. Наконец, проглотив последнюю точку, машинка клацнула металлическим зубом и затихла. Наступила прекрасная тишина. Но уже через минуту сосед начал громко декламировать только что родившееся стихотворение. Он читал и перечитывал свое произведение с выражением, используя разные голосовые регистры, – видимо, представлял, как его творение будет звучать со сцены, по радио, на встрече со школьниками или перед ответственными работниками… Стихотворение напомнило почему-то железнодорожный состав с множеством нагруженных вагонов, монотонно бьющих по стыкам моего слуха и терпения.

Когда он умолк, я вознес хвалу Всевышнему.

 

Но не тут-то было. Сосед запел!

 

Как же я не предусмотрел такую вероятность: его стихи могли обернуться еще и песней! Вот и обернулись.

 

В ту ночь я не написал ни строчки.

 

Файнберг появился во второй половине дня. Уставший. Хмурый. Я откупорил бутылку благословенного «Арарата». Только произнесли: «Со свиданьицем!», – в дверь моего номера скромно постучали.

 

Я никого не ждал, значит, нужен был Саша. Он всегда был нужен. Постоянно и неотложно кому-то что-то от него требовалось: рецензия на сборник, рекомендация для вступления в Союз писателей, интервью для монографии, от которой его кривило, утешение бездарности и прочее, прочее… Впрочем, Файнберг мог выудить одну-две нормальные строчки из сотен – и наградить их автора похвалой. И даже оправдать его.

 

Но и друзей у Саши было достаточно, и они перевешивали массу ненужных и случайных посетителей, докучателей и просителей. Друзьям от него не было нужно ничего. Кроме одного: почитай что-нибудь…

 

Итак, в дверь скромно постучали. Слава Богу, вошел достойный человек – писатель, литературовед, автор первых трудов о Михаиле Булгакове Абрам Зиновьевич Вулис. И в ту же минуту сотворился замечательный диалог.

 

– Привет, профессор! – воскликнул Саша. – Третьим будешь?

 

Благообразный, опрятный, исключительной интеллигентности литератор насупился и сказал:

 

– Сегодня нет. Я зашел попросить чистый стакан.

 – Один будешь пить? Это плохо.

 – У меня гости.

 – Догадываюсь: студентка. Прием экзамена на дому.

 – Я не хочу выслушивать ваш казарменный юмор. Дайте, пожалуйста, стакан.

 – Не обижайся, Абрам Зиновьевич. Студентка – это всегда в радость. В одиночку пить нельзя. Но уходить с пустым стаканом – плохая примета. Прими с нами любимый напиток сэра Черчилля, чуть-чуть – всего пять звездочек.

 

Абрам Зиновьевич принял, посидел минуту, заерзал, взял стакан и откланялся.

 

Саша редко говорил о том, над чем работал. Я уверен: редко говорил потому, что работал непрерывно. Наш разговор имел форму легкого трёпа и никого не напрягал. Одиночка заполнилась табачным дымом, стала душна и тесна. Окно было распахнуто и намекало на то, что за пределами бетонной коробки Дома творчества обосновалась тянь-шаньская прохлада. Она влекла. И нас повлекло.

 

Прошли мимо пустого бассейна.

 

– Информация должна идти снизу вверх, – изрек Файнберг и пояснил, – к Богу.

– Бог всё знает. На кой черт ему нужна наша информация? – умно ответил я. – Ему важнее, что нисходит сверху вниз.

 

Этот пустяшный, в общем-то, спор перерос в жаркий диспут. Так иногда случается.

 

– Снизу вверх! – настаивал Саша.

– Сверху вниз! – упорствовал я.

 

Изысканная словесность двух спорщиков пугала притихшие писательские коттеджи.

 

Было то ли три часа ночи, то ли четыре – утра. Кто помнит?

 

Саша остановился и предложил гениальное мероприятие.

 

– Слушай, давай обдерем сады. Ты как?

 

Да не вопрос!

 

И мы, как заправские мишки квакины, полезли в арендуемые угодья. Заборы низкие. Собак нет. А если бы и были, точно бы попрятались. От греха подальше. Вот еще радость – связываться с разгулявшимися поэтами.

 

– Мишаня, совсем зеленые не рви, – сдавленным хриплым шепотом предупредил Саша.

 

Мне потребовалось огромное усилие, чтобы не расхохотаться в голос. Комизм фразы насчет «совсем зеленых» заключался в двух очень важных и непреодолимых природных факторах: во-первых, тьма в садах стояла такая, что определить цвет яблок было просто невозможно. А во-вторых, Александр Файнберг был дальтоником.

 

Я срывал всё, на что натыкался растопыренными пальцами. Дары природы были везде: в карманах, за пазухой…

 

Собранный урожай сгрузили в номере у Саши.

 

Утром я спустился к завтраку. Пространство столовой заполнял чудесный фруктовый аромат. Выяснилось: чуть свет Саша принес на кухню все, что мы надергали в щедрых садах, и повара, очень уважавшие Файнберга, наварили три огромные кастрюли компота и даже каким-то образом успели его охладить.

 

Компотом угощали всех.

 

– Чудесный напиток, живой, – произнес Абрам Зиновьевич Вулис.

 

Саша хмыкнул:

 

– Да, вот такой компот, профессор.

 

В последнюю ночь я выдавил из себя строчку «пурга метёт». Зачеркнул. Попробовал зайти с другой стороны, получилось: «метёт пурга».

 

Какая пурга?! Вот-вот явится лето наше азиатское! Хочешь со своей «пургой» выглядеть перед ним последним глупцом? Вот будет смеху!

 

…Веселое, счастливое время, проведенное в Дурмени. С той поры минуло ровно четверть века. Юбилейная дата. Жаль, родной Александр Аркадьевич, что отмечу её в одиночестве.

 

ЗОЛОТАЯ ПЫЛЬ МАХАЛЛИ

 

Ташкент, Ташкент…

Здравствуй, старина. Семнадцать лет не виделись. Спасибо, что узнал меня.

Много историй могу вспомнить. Память вообще – это и лучшее, и худшее, что дано человеку. Потому что память – это наша совесть. Можно, родной, я вспомню только безгрешное?

 

Я родился в махалле пятьдесят три года тому назад, на Шейхантахуре, в ста шагах от мавзолея святого, в чью честь названа махалля. Голопузые, в черных семейных трусах, остриженные наголо, коричневые от загара, одинаковые, будто обожженные одним гончаром, мы носились по кривым переулкам – и золотая пыль обжигала наши ступни.

 

Любимой игрой маленьких была лянга – круглый кусочек бараньего руна, ровно подстриженный или с длинным ворсом, кому как нравилось. К внутренней стороне проволокой прикреплялась свинцовая бляшка, чтобы лянга была тяжелее, но не настолько, чтобы не могла подлетать, отправляемая ногой вверх. Казачки, джанзы, люры, виси…это приёмы лянги, которые следовало выполнять в определенном порядке и, желательно, мастерски – если не хотел потом, проиграв, «маяться». Махалля учила нас, босоногих, стремиться к победе.

Наигравшись, мы отправлялись обедать. Пища была бесхитростной: под кривоносым водопроводом с ручной накачкой мы мочили куски подсохших лепешек и уплетали их с неописуемым удовольствием. Лепешки пекла в тандыре мама моего махаллинского друга Хамида – одного из одиннадцати детей в их семье. Жили они скромно, но никто – ни ребёнок, ни взрослый, зашедший в их двор, не уходил, не выпив пиалу чая с горячей лепешкой. А нам нравился сухой хлеб, который мы мочили под кривоносым водопроводом.

 

На главной улице имени Горького, которая уводила вглубь махалли, на одинаковом расстоянии друг от друга стояли деревянные столбы с железными колпаками, прикрывавшими тусклые лампочки. На провисших проводах висели обрывки бумажных змеев: одни упали сюда недавно, другие - еще до войны. И каждый день в небо взмывали новые птицы, сотворенные из кальки, камыша и клейстера, и, держа в руках упругую, суровую нить, мы управляли ими, задрав головы, и отпускали их всё выше и выше. Махалля учила нас летать. И наши сердца переполнялись радостью оттого, что здесь, стоя по щиколотку в золотой пыли, у нас вырастали свои бумажные крылья.

 

…О махалле я мог бы долго петь под звуки бубна и ная. Но песня оборвалась в 1966-м. Землетрясение порушило всё. Дом, казавшийся крепостью, в несколько минут стал калекой. Нанесенные ему раны были неизлечимы. Два месяца всей семьей мы жили в военной палатке, натянутой под виноградником. В дом заходить опасались, потому что подземные толчки следовали один за другим и неумолимо добивали жилище. Дом стоял в трех шагах, но был уже необитаем. Мы ютились в тесной, душной, брезентовой палатке, поставленной под тем виноградником, где так часто собиралась наша большая родня; где почти все махаллинские соседи праздновали великое событие - мне делали обрезание. И горели лампы в тысячу свечей, и мотыльки, презрев неизбежное, плясали перед ними, как одержимые. Было, было… И кончился праздник. Прощай, дом. Прощай огромный двор с цветущими розами и фруктовыми деревьями; двор, изрытый мной вдоль ипоперек в поисках мифического клада. Прощайте, друзья, разъехавшиеся неизвестно куда.

 

Махаллю снесли. Впятером мы переехали в какой-то безликий квартал, в узкую «хрущобу» с двумя смежными комнатами под низкими потолками. Теснота душила. Однообразная архитектура загоняла в тоску. Переулок с золотой пылью сменила улица с серым асфальтом. И на этой улице жили совсем по другим правилам. Я пошел в новую школу, и не увидел ни одного знакомого лица. В классе не было дружбы. Прозвище «чужак» прилепилось ко мне с первого же дня. (Тогда я еще не знал, что много позже это прозвище будет следовать за мной долгих семнадцать лет). Каждый день приходилось отстаивать свое право на существование. Мы никогда не дрались в махалле; спорили, ссорились, но не дрались. А здесь, в новой, дикой для меня среде, кулачное «общение» было нормой. И много раз был битым – пока не научился крепко сжимать кулаки и попадать ими в цель.

 

Через два года мы покинули ненавистную «хрущобу» и вернулись в родные пенаты. На щедрой земле нашей махалли вырос огромный жилой массив, построенный ленинградцами. От нового дома, где мы поселились, до старого, на чьем месте поднялась четырехэтажка, было ровно сто шагов.

 

…Семнадцать лет мы не виделись с тобой, Ташкент. Ты заметно похорошел за эти годы, чего не скажу о себе: седины прибавилось, сердце пошаливает… - чувствую себя чуть ли не ровесником тебе.

Подъезжая к дому, первое, что увидел, была яркая вывеска - «Махалля Шейхантахур». Эти два слова – больше, чем ковровая дорожка от трапа, оркестр и букеты цветов! Конечно, не было ни дорожки, ни оркестра. А были просто эти два слова - «Махалля Шейхантахур». И означали они радостное: я – дома. А на следующий день соседи принесли плов, сладости, горячие лепешки… Салам аллейкум!

 

Два дня мы с сестрой посещали кладбища: тридцать семь могил, вся наша некогда большая семья. Разве можно их оставить, забыть?

 

Мой сын, твой внук, Ташкент, служит сейчас в российской армии. Через несколько месяцев он демобилизуется. В своем письме он пишет: «После армии мне положен один бесплатный проезд по «железке». Угадай, отец, куда я поеду? Угадал: в Ташкент».

 

Я вернулся, чтобы дописать свой роман. Угадай, Ташкент, о чем он? Угадал: о твоей махалле.

 

На днях соседская девочка, шестилетняя черноглазая красавица Жасмина, очень серьезно предупредила меня:

- Знаете что, вы не ходите через футбольное поле около школы.

- Почему?

- А там столько пыли!

 

Милая Жасмина, я не послушал тебя и пошел на это самое футбольное поле, снял башмаки и отправился напрямик – от одних ворот до других. И золотая пыль махалли обжигала мои ступни. А высоко в небе парил бумажный змей. Значит, снова у кого-то из маленьких выросли крылья.

 

ТАШКЕНТ, 2009-2014 г.