МЫ – СМУТНЫЙ ОПЫТ ВОПРОШАНИЯ


                                    В саду камней
                                    время играло в прятки с вечностью.
                                    Только непонятно было,
                                    кто от кого прятался.


                                           Бах Ахмедов
                                           Из книги стихов
                                           «Молчание шара»*

И все же… Отчего это со временем, с возрастом перестаешь понимать стихи по-настоящему, так, как ты понимал их в юности, прежде? Ведь дело же не в притуплении эмоций, эмоционального восприятия мира, не в уменьшении внутренних переживаний ото всего, что есть и вокруг, и внутри тебя самого… Этого даже больше, чем было. 

Дело как будто в совсем-совсем противоположном.

В том, что со временем, с возрастом, от стихов ты начинаешь требовать больше того, что в них есть и на метафорической поверхности и в метафизической глубине. Ты прорываешь оболочку стиха, стремясь достичь какого-то смыслового дна и… оказываешься по ту сторону прорванного стиха, в пустоте, где стиха уже нет. Сила твоего чтения оказалась больше необходимого. Ты – слон в посудной лавке. Тебе пришла охота пострелять из пушек по метафорическим воробьям, но они вспархивают и улетают туда, где никто не мешает им весело и честно чирикать от понимания радости жизни, сквозь которую ты уже проскочил.

Так что же, – с определенного времени – никаких стихов для души? Но – лишь только для того, чтобы прочесть и знать?

Возможно. Но только не в том случае, когда твой поэтический собеседник равен тебе по тому же временному состоянию, в котором обретаешься и ты, то есть – по восприятию жизни он твой ровесник.

Баходыр Ахмедов, о котором здесь пойдет речь, мудро – без всяких стихов – проскочивший мальчишеское поэтическое время словесного и формального литературного экспериментаторства, когда форма творится не для того, чтобы лучше было бы раскрыто тобою, поэтом, пережитое, как прочувствованное, но лишь для того, чтобы не быть похожим на остальных. А потому – как раз и становящаяся общей для всех похожестью. Его стихи сразу же стали стихами взрослого человека, знающего цену и форме, и слову, и метафоре, как словесному неоспоримому факту.

Он – физик. Не метафорически, но самим фактом же своего присутствия в этой науке. Окончив физический факультет Московского государственного университета им. М.Ломоносова и аспирантуру физфака МГУ, стал кандидатом физико-математических наук, стажировался в Лондоне.

И вот там-то, в Лондоне, оторвавшись от своего родного Ташкента, где родился, и от Москвы, как от общего средоточия русского – естественного для него – мироощущения, он как будто бы понял – факт физики жизни! – чем для него был тот мир, от которого он вдруг стал оторван, как от своего естества.

«Я вновь в стране, где черные такси // Питаются усталостью прохожих. // Где высший символ правды – Би-Би-Си // Да приговор суда еще, быть может. // Здесь каждый день дожди – исправно дань // Природа платит сентиментализму. // Не скажешь даже утке здесь: «Отстань», // Что просит хлеба, строго глядя снизу. // Здесь каждый знает все свои права // И носит их, что рыцарь твой – доспехи. // Подстрижена зеленая трава // И в дневниках отмечены успехи. // А над моею крышей белый флаг. // И мой запас тоски давно истрачен. // И я гляжу, как в небе тает знак // Моей такой удачной неудачи».

Там он, ученый-физик, в 2007 году неожиданно для себя стал участником Международного поэтического конкурса «Пушкин в Британии» и – занял первое место в нем. И это произошло в том его возрасте, когда переходят на прозу. Или когда – уже устав от нее – вновь возвращаются к стихам.

«Он подошел к границе языка, // А дальше – бесконечная тоска, // Молчания заснеженный простор, // И ангелов неслышный разговор. // Он подошел так близко, что печаль // Вдруг сделалась прозрачней, чем хрусталь. // И каждый миг вмещал в себя века // И горькие пределы языка».

В его стихах сразу же стала ощущаться та тоска, которая бывает понятно лишь тем, кто вдруг оказывается вне стен своего родного дома, даже и не во внешнем понимании этих самых стен, но в ощущении их, как стен – тебя охраняющих и сохраняющих тебя внутри самого себя. Но хотя в стихах – внешне – и существовала вечно повторяемая тема мальчишески-смешного байронически многозначительного одиночества, если и не придуманного, то – как всегда в юности! – всего лишь литературно обманно ощущаемого, без реальности, однако, это все-таки было другое. Это было одиночество мужчины, одиночество – умудренное миром.

«Кто меня укроет одеялом // В час, когда наступит немота // И слова провалятся устало // В бездну белоснежного листа? // Кто подарит нежное молчанье, // Чтобы было легче мне молчать? // Рядом с чьими хрупкими плечами // Вечность мне придется повстречать? // Чье лицо мне в этот час приснится, // В час, когда настанет немота // И душа свободно заклубится // Синеватым облачком у рта?».

Его талант, будто спящая кошка, нет, не отдыхающая до поры на теплом кресле, но свернувшаяся на нем от усталости после бестолковой, но веселой игры с бумажкой, что вечно таскает кто-то невидимый на жизненной нашей веревочке.

Конечно, он и сам понимает, что такое его ощущение жизни как бы не ко времени. Оно как бы и не из XX века даже, а откуда-то из XIX-го в XXI-й… Смешно сказать, но отчасти в нем существует, пожалуй, и нечто надсоновское (кто помнит?). Да ведь и не отказывается. Да ведь и не сможет подобного сделать, поскольку и не от него это, но – как тому и положено быть в творчестве – от чего-то такого, что логически необъяснимо, хотя сам Баходыр Ахмедов и пытается это сделать, вводя в свои строфы разные философские и физические категории, после которых ты – незнающий – бежишь к стеллажам: а что же, цитируемый им Хайдеггер, действительно так написал? И именно об этом, тебя интересующем?

И оказывается, что – да, именно об этом. Вот только совсем не так, как ты ожидал, и совсем не то, что ты собирался услышать от физика и о физике. Вернее, все то, но еще и с добавлением поэзии, открытой, или же просто выявленной, у этого самого Хайдеггера Бахом Ахмедовым:

Для поэзии опасно, когда ее начинают понимать все. Ведь это может быть не только потому, что ты о прошлом или настоящем сказал ассоциативно просто, но и потому, что ты метафорически банально повторил понятность банального же нашего быта.

Его же Хайдеггер не труднее в нашем общем понимании, чем какие-нибудь есенинские распевы.

«Мы смутный опыт вопрошания, // Переживание сомнения… // Мы зыбкий свет воспоминания // И вечный поиск постижения. // Мы только шепоток бессмертия, // В нас так мучительно беззвучие. // И нашей жизни геометрия // Просвета ищет или случая. // В нас возникает тяга к странствию // И страх последней бесприютности. // И мы блуждаем меж пространствами // В пустыне вечной многолюдности. // Но если время одиночества // Научит глубине молчания, // Мы обретем надежду творчества // И радость чистого звучания» («Читая Хайдеггера»).

Тем не менее, его настоящая «физика» как-то не востребовалась обществом и временем после возвращения Ахмедова в Ташкент. Она не стала большой, научной, но сузилась до прикладной и не творческой – сегодня он преподает ее в колледже…

Но зато она, не исчезнув, по-своему ожила в его стихах, еще больше переродившись в философию, самую точную из гуманитарных наук и самую абстрактную среди точных.

«Я весь вечер провел в ожидании, // В ожидании гостя из Дании. // Одинокого и единичного, // Что прославил величие личного. // Я сидел над великою книгою, // Я читал, как он вечностью двигает. // И не мог я уснуть в ожидании, // В ожидании гостя из Дании. // И прочел я про опыт отчаянья, // И созрело мое ожидание. // И узнал я, что опыт познания – // Лишь Вселенной незримой сияние. // А рассвет одарил меня нежностью // И повеял небесною свежестью. // И сидел словно ангел, на здании // Грустный гений из маленькой Дании» («Читая Кьеркегора»).

Интереснее другое, что то – нестранное со стороны – меланхолическое восприятие чужой жизни, не оставило Баходыра Ахмедова и среди стен родного дома. Что для поэта, чтобы обрести оптимистический мир души, оказывается, было важно не существование в каких-то благотворных внешних жизненных рамках и условиях, не существование, собственно, дома, но равновесное существование в самом себе, которого он пока так и не нашел ни в Москве, ни в Лондоне, ни в Ташкенте. Ему постоянно необходимо какое-то другое измерение жизни. Он физик. Он не может иначе понимать мир.

«Соблюдайте пустоту. // Не ходите по шпалам времени. // Переходите жизнь на свет вечности. // Выходя из прошлого, не оставляйте мусора. // Расставляйте книги в порядке грусти. // Экономьте нежность – пригодится в старости. // А главное, помните, // что в любой день // вы можете оказаться // в другом пространстве» («Из жизни правил»).

Ну, а что с возрастным читательским восприятием стихов, о котором вскользь говорилось вначале? Да ничего. Кроме того, что, пожалуй, – узнавать, знать внутренний мир другого, ощущая его как свой собственный, а свой – как повторение его же у кого-то другого, да еще на высокой предельно звенящей ноте, тоже совсем-совсем немало. Стихи иногда всего лишь камертон, а вовсе не музыкальный инструмент. Но без него – пойдет звуковая разноголосица, которой и без того в каждом из нас слишком много.

…А что, если поэзия это, действительно, другое измерение, показанное нам трехмерными словами?
 
-----------------------------------------------
 
* Ахмедов Баходыр. «Молчание шара». Сборник стихов.
Изд. Национальной библиотеки Узбекистана им. Алишера Навои.
Ташкент. 2010 г.