|
БЯЛЬСКИЙ Игорь родился в 1949 году на Украине, с 1961 года жил в России. В 1971 году окончил Пермский политехнический институт. Преподавал философию, работал инженером в НИИ. В 1973 году переехал в Ташкент. Работал в вычислительных центрах, в 1985-1987 гг. – консультантом республиканского отделения СП СССР. В 1990 году репатриировался в Израиль, где работал на стройке и в охране, пресс-секретарем и редактором... Три года изучал библейские тексты в Институте Шехтера. Ведёт мастерскую поэтического перевода в иерусалимском Доме наследия Ури Цви Гринберга.
Игорь Бяльский - автор четырех поэтических сборников. Стихи включены в несколько антологий русской поэзии. Один из основателей ташкентского КСП «Апрель» (1975) и «Иерусалимского журнала» (1999).
Живет в Текоа, где некогда пас овец пророк Амос.
Публикации
В Журнальном зале
http://magazines.russ.ru/authors/b/byalskij/
На сайте «Иерусалимская антология»
http://www.antho.net/library/byalsky/
----------------
В ОКРЕСТНОСТЯХ ЧИМГАНА
Восемнадцать посвящений
Ягодное
Меж нами земляники не случалось.
Она была у каждого отдельно.
Моя – по свежим просекам алела,
но кончилась ещё на первом курсе.
Потом – не помню земляники и в лесах.
Была малина. Сладкая и много.
Аж пóтом прошибало. Всех сортов.
Соседний куст – а вкус совсем другой.
Варенье вечерами и с утра варили почти неделю.
За три долгих года
было не съесть ни нам, ни родственникам нашим.
Оно засахарилось и засохло.
И только лишь однажды – ежевика.
На берегу прозрачного ущелья,
где колокольчики рассветных птиц
будили нас и вновь соединяли.
Мелодию забыл я сразу, но до сих пор
не сомневаюсь
в единственности и реки, и песни.
Последней осенью, в ненужный наш сентябрь
я привозил зачем-то с гор печальных
шиповник, барбарис... Сушил, сушил...
Ещё была клубника временами.
По рубль пятьдесят.
* * *
Дмитрию Сухареву
Что касается формы, то я формалист,
и в миру – не рифмованный фиговый лист
предпочту, а кленовый, к примеру.
Он трепещет, и фирменный чёткий узор,
узнаваемый сходу, смягчает мой взор
и связует с надеждою веру.
В растерявшийся, диалектический век
на арыки разобранных начисто рек,
удобрений и дефолиантов –
переносного смысла журчащий поток
не унёс бы взаправдашний звёздный листок
в пустоту запасных вариантов.
Но покуда в своих очертаньях живёт
среди химии всяческой и нечистот,
только солнечным светом влекома,
молодая листва, да пребудет здесь лад
и анютиных глазок бесхитростный взгляд
на куранты у горисполкома.
Сто цветов и три тысячи разных дерев,
сохранить свою плоть неизменной сумев,
мне даруют отраду и в сквере.
Мой единственный, мой совершившийся мир!
Да и фига пускай, если это инжир.
Лишь любови хватило бы вере.
* * *
Александру Файнбергу
Моя подзорная дыра,
являющая мир,
меня хранит от чёрных дыр
учёного пера.
Оберегает от химер,
а может быть, и нар,
даруя жизненный пример
несрубленных чинар.
Не телевизионный клуб,
не чудо-микроскоп –
дыра, без фокусов и труб,
и свежий ветер чтоб.
И каждый бьющийся листок –
мой флаг, моя родня.
Не всё на свете заровнял
асфальтовый каток.
Да и берёзовый забор
не так уж застит мир.
Любую доску проломил –
дыра – ни шор, ни штор.
И ни себе, и никому
бессмертья не суля,
припав, увижу и пойму
и закричу: «Земля!»
Земля! Деревья и цветы,
улыбки и цвета,
печали светлые черты,
но мрака – ни черта!
Трёхмерность гор, озон гитар,
дерзание арен.
Гагарин и Софи Лорен,
Христос и Ренуар.
Фазиль и Гаррик Зильберман,
и Миша Щербаков.
И мой возлюбленный братан –
чудак из чудаков.
И бестолковая жена,
и та ещё страна...
Земля! Дороги, времена.
И небо. И весна.
Отзаборное
Степану Балакину
У дома моего с торца,
где в разноцветных изразцах
и в равнобедренных концах
орнамент звёздно крут,
скрывались раньше гаражи,
но скоро встанут этажи,
а ныне стройку сторожит
забор – года идут.
С каких уже не помню пор,
пристроившись к торцу в упор,
стоит берёзовый забор,
а в нём – во двор дыра,
в которую и прохожу.
Никак сюжета не сложу,
но доски глажу и гляжу
с тоскою всякий раз.
«Берёза, – думаю, – она
неужто на забор годна
да на дрова ещё сильна –
ни музыки, ни мачт?..»
Но вспоминаю: береста.
Нет, неспроста она чиста,
праматерь белого листа
и грамотности мать.
Да... Грамоты лесных веков.
Папирус рос – и был таков,
едва не извели быков
в пергаментных трудах.
А здесь, по-прежнему стройны,
от наших дней до старины
стоят берёзы вполстраны
и горе – не беда.
А веники? О банный лист!
О дух парной! Стоит, пречист,
и юн, и зелен, и плечист,
и может чудеса!
...С энциклопедией забрёл
на кухню ночью и прочёл:
«Фанера, дёготь, куча смол
и даже туеса».
«И мебель, мебель! Шире круг! –
вернув стихи, добавил друг. –
Берёза – для умелых рук –
особый разговор.
А взять карельские сорта –
не красота, а лепота
(жаль, не достанешь ни черта),
а ты: забор, забор...»
Мой друг – краснодеревщик. Он
не принимает скорбный тон,
корит берёзовый мой стон:
«Пока на дело ссуть...»
Его гитара круглый год
И мне свихнуться не даёт.
Пока он лепит и поёт,
я продолжаю путь.
...Мне каждый день звонит поэт,
перечисляет список бед:
то масла нет, то счастья нет,
а заодно – судьбы.
Цитируем наперебой:
«Судьба, судьбе, судьбы, судьбой».
Важнее нет у нас забот.
Ну а забор? – Забыт.
Велосипед
Александру Файнбергу
Умер пёс у Поэта, а сына и не было вовсе.
Он проснулся на взводе и гонит на велосипеде.
И летит под колёса такая раздольная осень –
листопады поспели, и жёлуди, да не воспеть их.
Нету слов. А слова у друзей – далеки и невнятны.
И какие-то дети у них, и дела, и обиды...
Все их велосипеды побиты, а все их орбиты
будто в жёлтые пятна продеты и в красные пятна.
Но горит не мигая зелёный огонь светофора
для того, кто оставил небесные дали в покое.
Даже Серый просёк: никакие не сферы, а свора.
А друзья не хотят: мол, видали ещё не такое.
И на вкус норовят, и на цвет ради пламенных басен.
Человек человеку товарищ, конечно, и витязь...
И на запах – согласен, и даже на ощупь – согласен.
А на цвет – извините. На цвет – извините-подвиньтесь.
Это всё-таки Азия... Самую чёрную цену
заплатил он, связуя безвременья жухлые нити.
А какую весну пережил! А вину... А измену...
А измену какую... Но с круга сойти – извините.
Позади – кольцевая и весь этот город, в котором
он стихи написал и почти уже все напечатал.
Как встречал его Серый! С каким милосердным укором
приносил свой резиновый мячик, внимая печалям.
Отыгрались мячи. Нету слов о любви и природе.
И закат на исходе, и эти костры догорают.
Вот Володя бы понял. Володя Высоцкий... Володя!
А теперь вот и Серый... Да что они все умирают...
Эта смерть. Эта жизнь. Этот сон, что по новой приснился,
как он Серого гладил, в свинцовые очи не глядя.
...А со шприцем когда этот ветеринар наклонился,
он лицо отвернул и всё гладил, и гладил, и гладил...
* * *
Теперь умею всё: и женщину любить,
и складывать стихи, и правду говорить,
и не обидеть мать и малое дитя.
Но только жизнь спустя.
* * *
Нести свой крест,
и полумесяц,
и всякую звезду.
Все параллельные сойдутся
на полюсах.
Все геометрии сольются
на небесах.
И знаки
разные
сроднятся
в другом аду.
Хорошая погода
Алле Широниной
1.
Раннее лето. Январь.
Голые ветки в пыли.
Только белеют, как встарь,
горние горы вдали.
А в межсезонном низу
хмарь городская дрожит.
Солнце слепит этажи,
всё обещая грозу.
Этих безумных щедрот,
наоборотных примет
здешний не видел народ,
может быть, тысячу лет.
И никакой старожил
не прояснит ничего.
Даже не хмурит чело,
если и помнил – забыл.
Что ему метеоблажь?
Разве он сторож зиме?
Весь его жизненный стаж
во всепогодной чалме.
В прорву сощуренных глаз
кануло столько чудес...
Что календарь, если здесь
Азия в душах у нас?
Даже спустившись в метро,
у электронных часов
чуем остывшим нутром
краденой вечности зов.
Даже в подземном раю,
где красота и уют,
до электронных минут
временность чуем свою.
Словно примчались вдогон
верхних миров колера,
выцветив каждый вагон:
хочешь не хочешь – пора.
Мрамором блещет перрон,
свищет состав голубой.
Мне до прощанья с тобой
только один перегон.
И улыбнувшись легко,
выдохнешь:
«Брось городить.
Не заходи далеко –
скоро тебе выходить».
2.
Что-то я замечтался, и вот – даже спин не видать,
даже пыль от копыт улеглась на разъезженный шлях.
Лишь молекулы пота да стихающий топот в ушах.
Это скоро пройдёт, а во всём остальном – благодать.
Листопад. И неважно, в какой ускакали перёд
расторопные всадники – кто им судья и пророк...
Я и сам накидался монет на развилках дорог,
и орлов навидался, и решек, и новых ворот.
Анекдот, и фактический случай, и жизненный путь –
можно всё рассказать за какие-нибудь полчаса –
пошутить, и взгрустнуть, и легко помянуть небеса...
Но о том, чего нет, упаси и разок намекнуть.
И природа вокруг примеряет открытый наряд.
Ах, как листья, прощаясь, горят – не горюй, мол, братан!
Но очнулся и вдруг прочитал на табличке: «Платан».
Я считал его кленом двенадцать апрелей подряд...
Слава богу, и счёт – позади. И ковбойский сюжет,
роковой и заочный, уже до конца пережит.
Я спускаюсь в метро, и меня электричество мчит,
под землёй рассекая кварталы непрожитых лет.
Эти бывшие дали, в которых я гнал наугад
и любил невпопад в кочевые свои времена.
...И проносятся влёт юбилейнейших дат имена
и залётных фамилий отмеченный мрамором ряд.
В заповедном вагоне к тебе прикасаясь плечом
и почти не касаясь крутых и всамделишных тем,
улыбнусь во спасение всё-таки нервных систем.
Всё нормально идёт.
Никого.
Никогда.
Ни о чём.
Цветы в городе
Алле Широниной
Я выговаривался и дарил гвоздики.
Я брал их по пути, неподалёку,
на близлежащей станции метро,
еще точней, в подземном переходе
у неземного продавца Володи
с лицом невыспавшегося Пьеро.
И распираемый предощущеньем,
влекомый в путь очередным влеченьем, –
начало мая, осень ли, вокзал –
о случаях из жизни, о знакомствах
рассказывал, столичных и закамских,
и следовательно существовал.
И путешествовал – но не витая,
воспоминая что-нибудь земное
из прошлых солнечных и снежных лет.
Небес полно. Подумаешь, седьмое...
Им счёту нет, и никакого края –
родного ли, двоюродного – нет.
Другое дело – низ. Его отмеришь
хоть сколько раз – все совпадает, кореш!
А там хоть режь, хоть мажь на бутерброд.
Молчу, и по плечу любая дурость.
Не всё сказал, о чём случилось думать,
но выговорился на жизнь вперёд.
Вперёд! Бутоны распуская в строки.
Не всё путём, но в эру перестройки
спрос на гвоздики удовлетворен.
Вперёд! Жизнь – впереди. А также сзади.
А главное – в осознанной свободе
на каждую из четырёх сторон.
* * *
Александру Варакину
Рабовладельческие нилы
и романтические тереки,
конечно же, вошли в анналы
по жанрам эпоса и лирики.
Равно, как беломорканалы,
в них тоже плавали историки.
Коциты, леты, стиксы Времени –
стремящие в забвенье реки.
Отмеривающие сроки
любому имени и знамени.
Любому пламени дарящие
ему назначенную воду,
чтобы последнюю свободу
обмыли и совсем пропащие.
Но есть ещё свобода первая –
не ада, но иного рода:
любить – глаза не закрывая.
И даже ненавидеть – веруя.
Твоя, отдельная свобода
от края до родного края.
Помимо всякого теченья
есть всё-таки ещё истоки,
где указательные знаки
не производят впечатленья.
Тем паче – знаки водяные,
которые совсем не значат
во времена переходные.
И сказано же: Время лечит.
Помимо чёрных рек и речек
есть у него другие планы.
Оно вздымает вавилоны
из хаоса непервозданного.
Оно отстраивает заново
и китежи и карфагены.
Одолевает всё уверенней
безвременье орды ли, хунты.
Какие города у Времени!
вокзалы! призывные пункты!..
Загородный дастархан
Поэты и девки – на шару.
В счёт будущих ласковых слов
им водочку выставят с жару
и благоухающий плов.
Янтарные капельки жира.
Серебрянопенный боржом.
Надёжная длань ухажёра,
продлённая спорым ножом.
И грянет такая минута,
когда минарет за окном
и рюмок хрустальная нота
сольются в блаженстве одном.
И не ресторанному жору,
а как бы вечере святой,
в душе отзовутся фужеры
звенящей в ушах высотой.
И словно в Эдем настоящий,
в дежурный поверят обман
раис и напротив сидящий
смурной златозубый палван.
Зардевшиеся винегреты.
Зернистое пламя гранат.
И девки замрут. И поэты
распарятся и воспарят.
Родимые, пейте и ешьте
до пóтом пропитанных лбов!
Вы служите вере, надежде...
Но прежде, конечно, – любов.
* * *
до края дошли до предела
и дальше пошли за предел
и всякая тьма поредела
и всякий огонь поредел
когда же и мгла отлетела
ни слов не осталось ни тем
а следом и всякое дело
не тем показалось не тем
и всё-то их отъединяло
и дело и сам идеал
и не было им идеала
и по небу ангел летал
и дольше небесного тела
нагие светились тела
и больше в упор не глядела
сидела разглядывала
* * *
Когда я был никто,
я пробовал летать.
Летели дни. Зато
года летели вспять.
Обратно. В те края,
где не означен срок.
И я не знал, что я
никто, а думал – Бог.
А значит – пусть летят
во всей своей красе
ко всем чертям подряд
и заповеди. Все.
Пускай! И я глядел,
не щурясь, в небеса.
И синий беспредел
пружинил голоса.
И птица надо мной
кружила и ждала.
И ветер за спиной
раскачивал крыла.
Не чьи-нибудь. Мои.
сейчас. А не спустя.
Ещё немного, и –
прощайте, плоскостя!
Ещё чуток. Лишь миг!
...Но минул целый год,
пока меня постиг
летательный исход.
Снег в Ташкенте
Что-то московское в этом октябрьском снеге.
Что-то уральское, вятское... Детское что-то.
Некие чувства заводятся с пол-оборота,
как в бородатом, святом, незапамятном веке.
Чувства какие-то... Проблески... Воспоминанья.
В нашем-то сроке – и свойства, и сходства иного,
наоборотном, где всякое доброе слово
вроде товарного знака и самоназванья.
В нашем – не прожитом ни до конца, ни по сути,
но позабытом в историях и юбилеях.
Будто впервые тут – снег неурочный белеет
или пророк перед учениками пасует.
Общества, телероманы, стиральные средства,
средства для предохраненья и средства доставки,
словно нелепые суффиксы или приставки,
первого смысла уже растащили наследство.
Разве от детства осталось хоть что-нибудь? Разве
что-нибудь здесь от России ещё сохранилось?
Эти сухие берёзы, скажите на милость,
разве ещё не прообразы лысых евразий?
Этот бетонный, безводный арык у порога,
этот коньяк в пиалушках и сельдь с шоколадом.
Эта душа нараспашку под ватным халатом...
Эта без Бога любовь. И надежда – без Бога.
Снежная ночь за окном. Нежилая квартира.
Более чем осторожные прикосновенья...
Что же за переживания, за наважденья?..
Дети привиделись? Или дождей не хватило?
* * *
Господь благоволил
и в молодые лета
меня огородил
от Тютчева и Фета.
Не мучил, не смущал
оковами приличий.
И всю мою печаль
тоскою ограничил.
И разграничил все
любови и напасти,
храня во всей красе
меня от всякой власти.
Все тридцать семь годов,
отпущенных на совесть,
терпеть Он был готов,
к спасению готовясь.
С разумными людьми
помог не распрощаться
А к тридцати восьми
сберёг меня от счастья.
* * *
Греки уехали в Грецию. В Крым собрались татары.
А там, глядишь, навострятся на Дальний Восток корейцы.
И кончатся за ненадобностью застойные тары-бары,
аварии, катастрофы, а также авиарейсы.
И повернёт обратно залётная птица-тройка.
И полетит, свободная, местная сивка-бурка.
Шара-барой прокатится зычная перестройка,
и даже о стеклотаре не вспомнит «Литературка».
Так было уже в истории народов Узбекистана –
с освоенных территорий снимались ахемениды;
и родственники Пророка, и родичи Урус-хана,
ну скажем, репатриировались, легки и незнамениты.
А что до моей планиды – с татаркой давно развёлся,
гречанка – да хоть англичанка! – а прошлого нет восторга.
Так что же я, всё испробовав, совсем не гляжу на звёзды,
а только в «Звезду Востока», а то и в «Правду Востока»?..
Считаю проценты хлопка, почитываю заметки,
выглядываю прогнозы на завтрашние погоды...
Как будто и впрямь не ведаю, не знаю, не разумею
любви ли своей бессовестной, осознанной ли свободы.
* * *
Я храм не отыскал. Построю дом.
Трём сыновьям по комнате устрою.
И кухню – чтобы за одним столом
могли сойтись когда-нибудь все трое.
Чтоб сыновья, устав от маеты,
стыда и прочего туда-обратно,
глядели на знакомые черты
не в зеркало, а глядя брат на брата.
Чтоб, отрешась от скорби мировой,
не горевали о дороге прежней.
Я наделю их общею травой
и каждого – отдельною орешней.
Пускай, иным внимая голосам,
и время спутав, и координаты,
они плывут по вешним небесам
Перми, Узбекистана и Канады.
И час придёт, и каждый из троих
очнётся и к положенному сроку
для сыновей и дочерей своих
поставит новый дом неподалёку.
Построит сам, не умственный масон
крамольный и экстерриториальный,
а родовой носитель хромосом
и вольный каменщик вполне буквальный.
Жанр
Памяти Владимира Болотина
До свиданья, Володя, до встречи, когда Господь
соберет нас опять воспеть на краю апреля
и субботними звёздами выстелет Млечный путь,
где дано обнять и Ешуа и Гилеля.
И вернувши гитарам плоть, повернёт Мессия
и от Храма пойдёт пешком, ни гроша в кармане,
и твоя Иудея, брат, и моя Россия
у небесных врат на одной сойдутся поляне.
Ни оранжевых ленточек, ни поминальных свеч,
а родная речь – на Чимгане, в другом раю ли –
и пронзительно-звёздный, самый пасхальный луч,
по которому ты ушёл к небесам в июле.
…О любви и воле, о чём же ещё, о чём –
этот жанр устный, круг этот наш нетесный,
где с небесным градом Давида к плечу плечом
Академгородок небесный, Ташкент небесный.
ПЕСНИ
Колокола
Стихи Игоря Бяльского
Музыка Дмитрия Бикчентаева
Дела, дела, дела
От весен и до зим.
Звонят колокола
И мертвым, и живым.
Звонят за упокой,
А музыка – светла.
Не ты один такой
В огне добра и зла.
Прекрасен этот мир,
Покуда свет и тьма.
И ясен каждый миг,
И лето, и зима.
И ты, покуда жив,
Живи и не мудри.
Как истины во лжи,
Во зле добро твори.
Звонят колокола,
Гремит весенний гром.
Не убегая зла,
иди себе добром.
Ни здесь, ни где вокруг
Пути другого нет.
Хватало б только рук
И доставало бед...
Когда выходишь из игры...
Стихи Игоря Бяльского
Музыка Марины Меламед
Когда выходишь из игры,
ещё не проиграв,
распахиваются миры
на вешний запах трав.
Парит зеленая листва,
и синева небес
дарит высокие слова
со смыслами и без.
Творит во цвете, на свету,
игре наперекор
не только жизни простоту,
но жизненный простор.
Когда выходишь из игры
раздетым догола
и хором скалятся дворы,
в которых ни кола,
и вся зелёная тоска
и ледяная синь
тебя находит, простака,
чтоб выдохнул "аминь", -
привет, хорошие цвета,
и к чёрту новый тур!
Невмоготу не нагота,
отсутствие натур.
Когда выходишь из игры
и в каждой из дорог -
и в горы, и в тартарары -
ты сам себе пророк.
Теперь ни прикуп, ни расклад
стараний и мастей
твоих уже не совратят
ироний и страстей.
Проехали! Пускай - никто,
нет выхода, и слов...
Да ради бога. Но зато
свободен от ходов.
А вам, оставшимся в игре,
да спишется с горы
и не прибудет на горе
до будущей игры.
Высчитывайте мизера
и козыряйте вновь.
Игра, она и есть игра.
А есть ещё - любовь.
2003
Речитатив
Стихи Игоря Бяльского
Музыка Александра Стрижевского
Мой ворон, мой поезд обратный уже на перроне.
В буфете вокзальном стою, и никто не торопит.
И красные тучи заката спокойно чернеют.
Спешил, на такси, в самолетах, бегом - и не знаю,
Чего мне спешилось - мой поезд стоит, дожидаясь.
Есть время. И деньги. И место в буфете. И поезд.
Обратно. В те годы, где горечь, и все-таки горы.
Обратно. В тот гордый, чужой, но единственный город.
По той же дороге железной в ту пьяную осень.
Обратно. К весенней смеющейся женщине в нежность.
Обратно. В ту зиму, где хвоя, лыжня и надежда.
Обратно. К веселому умному мальчику в лето.
Один. И не надо попутчиков и провожатых,
Ни слов, ни последних объятий, ни рукопожатий,
Ни песен прощальных, ни слов, ни пустых обещаний.
Мой поезд - обратный.
|
