Родилась в Ташкенте. 
Художник, фотохудожник, поэт.
Участница III и IV Ташкентских открытых фестивалей поэзии.


ДЕВЯТЬ ЕГО НАБЛЮДЕНИЙ
 
1

Он не имел привычки вести дневник. Каждый раз, всматриваясь в облака, погружаясь в магию их медлительного танца, укорял себя в забывчивости, в неумении вовремя остановить, заключить в точные чеканные формы, уплывающие мысли. Об их исключительной ценности догадался внезапно, рассматривая свою тень на стене административного здания. Долгое рассматривание позволило высветить не замечаемый ранее витиеватый узор образов и мыслей, продегустировать новую цепь ощущений, возникающих при наблюдении за их появлением из мутного «ничто», - сначала неопределенных, и все же имеющих свой аромат, затем - в граненом блеске драгоценных камней.

Наблюдателем ощутил себя рано (в девять лет). Помнит, как стоял у порога своей школы, не в силах войти, - внимание задерживала половая тряпка у двери: ее «осенний» сырой запах лишал всяких надежд…

2


Доброжелатели (их было четверо), не раз обращали внимание на его отстраненность, замкнутость, иной раз принятые за высокомерие или что еще… Они намекали о возможной болезни, предлагали некоторые совместные мероприятия, уменьшающие тенденцию к погружениям и вовлекающие в сети различных преимуществ поверхности. На поверхности светились улыбки. В контражуре фигуры доброжелателей уплощались, превращаясь в образы фараонов с могучих рельефов. Фараоны вступали в противоречие с мягкой сущностью доброжелателей, и ему приходилось мысленно возвращать им их черты через шероховатую архаику, и далее, избегая несоответствий, проходя длинный многовековой коридор воплощений и стилей, к привычной бесприметности нашего дня. Здесь, в «неопределенном сегодня», их лица были по-домашнему уютны.

3

Он не раз замечал, что при высокой температуре воздуха и его низкой влажности одновременно верхушки деревьев, крыши домов с торчащими и круглыми антеннами погружаются в светло-серое марево, или просматриваются, будто сквозь стекло. Иногда это стекло заменял целый аквариум, заполненный водой, но не заселенный рыбами. Этот аквариум отделял его и от людей. За толщей воды их лица расплывались причудливыми масками, - голоса булькали где-то на дне, всплывая натужными пузырями. Измененные неверными пропорциями лица-маски уже не идентифицировались с их носителями и, словно ключи, оброненные в мутную воду, теряли всякую связь с реальностью, превращаясь в декорацию, орнамент или фрагмент капители. Все это сильно облегчало взаимоотношения с людьми, нацеливало на их невесомость, призрачность, делало частью игры ума и воображения.

Однако позже, из-за любви к людям, он отказался от «аквариума» как средства коммуникации, честно вглядывался в лица и их детали, прибегал к идеализации, боролся за цельность образа.

4

Одним из плодов его наблюдений стал факт, что загородные поездки требуют особой наблюдательности, сосредоточения на всяких подробностях природы. Пассивное разглядывание, пренебрежение ее сказочными деталями (сложным волнующим запахом трав, ритмичностью каллиграфии горных очертаний, неизъяснимой выразительностью камня или щепки) - приводит к тому, что поток глубинной информации, связанной с первопричинами бытия, не проникает в «метаструктуры» сознания, и оно, оторванное от живительного источника, загнанное в плоскость виртуальной реальности, тускнеет, теряя способность к воспроизведению новых, ярких образов и форм, в свою очередь моделирующих и украшающих наши дни. Так нарушается «Великий Космический Метаболизм» (ВКМ), в котором продукты человеческого сознания, как ему казалось, играют не последнюю роль. Нарушения же ВКМ могут привести к повреждению структур Целого. Это Целое (страшно подумать) может всерьез заболеть, и тогда…

5

Тогда он увидел корову, идущую по мосту. Он неплохо знал архетипы горного пейзажа. Сейчас они струились змеевидной рекой, которая затерялась в зарослях мелких деревьев и кустарников, как только кончился их нехитрый ряд. Корова входила в архетип «стадо», но как единичный случай, здесь и сейчас, вызывала настоящее потрясение, - беременная, с раздутым в стороны животом, шла среди чадящих автомобилей и грузовиков, сигнальным шквалом обрушивающих на нее свое недовольство. Корова мешала их продвижению (Куда?). Большая, хорошо вылепленная голова слегка покачивалась, неся черные влажные глаза, усиженные в устьях мошкарой, - опрокинутые купола ночных небес, - и он заглянул в них, проезжая, успел захватить с собой их потаенную глубину, которая так и осталась жить с ним где-то по соседству, подразнивая и маня неисчерпаемыми возможностями.

6

Корова плавно переросла в лошадь, строго говоря, белую, писанную маслом на холсте. Отчеканились формы, трансформировавшись из коровьих в лошадиные.

Все приобрело более строгий «английский» характер. Метаморфозе не подверглись только глаза, с их медлительно-тягучим взглядом, всасывающим в свою пропасть, сокрушающим в ее бездонную глубину, - с эхом, со всеми страхами и тайнами, чтобы затем выбросить назад в полуденную реальность, сухую и конкретную, как выбрасывает мать из своего чрева дитя.

Лошадь выделялась светлым пятном на фоне осеннего пейзажа, в котором нарастала ясность после затяжного дождя.

Он подошел поближе к картине, уже шесть недель висевшей в его комнате, над бесприютностью разложенных на столе книг и бумаг. Обделенная наблюдением, картина превратилась в болевую точку с вопросительным знаком, мелькающую дни и вечера где-то на периферии его сознания, как мелькают дома и деревья из-за стекол мчащегося автомобиля. На белеющем крупе лошади обнаружились грязевые подтеки, грива казалась нечесаной, повисшей на лбу двумя спутанными прядями. Подтеки и грива были написаны кистью N2. Автор этой кисти не любил совершенства, не верил в него, как не верил эстетике чистых форм и формам чистой эстетики, торжеству окончательной гармонии, спасению мира красотой и многим другим вещам, оставляющим на душе тяжелый осадок. В левом нижнем углу, ближе к краю, открывая другую реальность, темнел сквозной прорыв холста (15х4мм). Он пригляделся поближе, ввинчивая взгляд, упираясь в безынформационную шероховатость стены...

7


За стеной были слышны голоса недоброжелателей (их было трое). Раз в две недели они собирались, чтобы поделиться своими наблюдениями, сделать общим достоянием то, что еще вчера щемило где-то под ложечкой, «интимным дятлом» стучало в висок, замирало в груди израненной в кровь птицей, или продувало, вдруг, сквозным веселящим ветром, несущим сверкающие брызги далеких фантастических морей.

Недоброжелатели жадно вглядывались в причудливый орнамент ковров-наблюдений, представленных на суд, проявляя критическую взыскательность, порой неоправданную жесткость в оценках, граничащую с жестокостью. Известен случай доведения до слез самого чувствительного недоброжелателя, после чего тот надолго утратил способность к наблюдениям, а затем, восстановив ее, окончательно потерял чувствительность. Наблюдения стали носить протокольный характер. Значительное место в них уделялось фактическому материалу, перечислению дат, событий, психологических характеристик героев. Былые метания между созерцанием и действием закончились в пользу последнего, что привело к фетишизации сюжета. Не проявлялся интерес к магическому развертыванию случайных эпизодов, к медитативной пустоте легко дышащих строк, между слоями (порожденных временем) культурных нагромождений, к фрагментам, следам и отражениям, к шепоту, прикуриванию, к предложенному сыном слову «пофиолетовело».

8

Внутренний наблюдатель условно обозначался им как «серебряная рыба подводных странствий», названная в глубине души рыбой N6. Ей приходилось выполнять интроспективную миссию всех серебряных рыб под номерами 1, 2, 3, 4, 5, 7...., наблюдать за всеми его наблюдениями, застревая в рифах его сознания, где осуществлялись немыслимые в своей пестроте и структурной сложности связи, погружаться в его булькающую феноменологию, ловя немым ртом мелкие и крупные сущности, находящегося в развитии духа. Рыба N6 радовалась его развитию тихо, немо. Билась хвостом не то об лед, не то о пламень, когда явственно проступали недочеты. Прежде всего, это касалось его фенологических наблюдений, подспудных и вялых, от этого неточных, а то и вовсе приблизительных. Он не знал, когда и какие птицы улетают на юг, а распускание почек и цветение цветов вообще отказывался замечать, в силу неизбывного страха перед жизнью. Любил пышное увядание, большие золотые и красные листья под ногами, ноги...

9


Еще во сне обозначилось предчувствие самого главного наблюдения.

Птица смотрела на него глазами Кришны. Огромным красным клювом пропела «Харе-Харе», в этом же клюве принесла и положила на грудь неведомое насекомое, решившее никогда с ним не расставаться. Насекомое доверительно улыбалось... День преподнес особо мягкие струи света, скатерть нежно пеленала стол, ложась мелкими складками в густую иероглифическую вязь, в которой путались слова неизвестного языка. Он силился разобрать их, то, приближаясь вплотную к их пугающей семиотической важности, то, отталкиваясь от нее, как теннисный мячик.
 
Цветочные обои на стенах уводили в чертоги странствий, словно обещая в конце пути поведать о главном. Кухонная утварь, обычно навязчиво звонкая в обращении с ней, успокоилась, обернулась в невидимые меха ласки.

Воздух предельно сжался в смысловом напряжении, словно сок тугой виноградины. Он смотрел на часы, наблюдая за секундной стрелкой; ждал извилистого поворота времени, за которым откроется, проявится, определится, остановится стоп-кадром воплощенная суть...